Диана Виньковецкая - Горб Аполлона: Три повести
— Предположим, я решусь на развод… Ты представь, в какой ад я попаду, как я буду страдать? В секунду его лицо приняло страдальческое выражение, и он тяжело вздохнул.
— Да, но ты и так страдаешь.
— Но это страдание не по моей вине. Оно от меня не зависит.
— Я не вижу смысла в твоём страдании. Оно тебя разрушает. Оно ничего не создаёт. Ты ведь всё равно чувствуешь свою вину перед ней, перед ребёнком.
— А разве есть в страдании смысл?
— Ты знаешь, как говорит наш Ф. М.: через страдание человек приходит в сознание.
— Я этого не понимаю. Тогда я должен быть самым сознательным индивидуумом.
— Да, но твоё страдание бессмысленное. В страдании должен быть смысл.
— Витя, попробуй определить, у кого какое страдание? В каком есть смысл, а в каком нет. Оно разве окрашено? Кто с какой целью страдает. И кто более одинок? Знаешь, Витя, чем больше проходит времени, тем яснее для меня становится, что я ничего не могу изменить. Власть неизвестной таинственной силы, кажется, руководит моей жизнью независимо от моих душевных настроений.
Протекло четыре года, которые я прожил в Америке, работая в музеях, консультируя, читая лекции, путешествуя. Мы часто перезванивались с Сашей и неоднократно виделись. Я превыше всего ценил свою свободу и не женился. Были разные увлечения, но сейчас я пишу о Саше. Он по–прежнему был с Эвелиной, много работал и много страдал. Мы обсуждали политику, стихи, статьи и почти не касались его семейных дел.
Как только Саша узнал о своём смертельном диагнозе, он попросил меня к нему приехать. Он продолжал работать. На этот раз я остановился в гостинице, и мы встретились с ним в университете, где провели несколько часов в его кабинете. От книг было темно в глазах. Сколько книг!
— Это — мои друзья, такие же, как ты, дорогой мой друг, — сказал Саша, показывая мне на книги в шкафах, — они не отворачиваются. Вот здесь сейчас моё общество — ты и книги. Только тут я остаюсь самим собой. И теперь, с наступлением болезни, всё больше размышляю о себе… о своём внутреннем разладе, конфликте, — грустным бархатным голосом говорил Саша.
— Ну, почему выбран именно я? Какой грех был у меня? — он закрыл глаза, и у меня спёрло дыхание, я не мог ничего произнести.
«Как можно его утешить? И кто мог бы?» — думал я про себя. После долгой паузы Саша вдруг сказал:
— «Лучше быть красивым, чем добрым», сказал Оскар Уайльд. А я был слишком добрым вместо того, чтобы быть «красивым»? Ну, и что? И за это такие страдания? Что‑то было в этой жизни, чего я не понимал и не понимаю. Вчера со студентами вёл семинар о Толстом и натолкнулся на его рассуждения в «Войне и мире» о доброй Соне. Ты помнишь?
— Нет, я давно не возвращался ни к миру, ни к войне.
— Вот послушай, что он говорит: «У неимущего, у кого нет эгоизма, — всё отнимется». И у Сони ничего не осталось. А ведь Соня так преданно любила Николая, была ему верна, всем помогала. При упаковке вещей, когда любимая Наташа Ростова бегала с Петей по дому и всем мешала, Соня, как никто, трудилась. Ведь Наташа и не дождалась князя Андрея, хотела убежать с другим. И после всего: Соня — пустоцвет, никому не нравится, и все симпатии у Наташи. Так вот и я, как Соня. Я весь был готов на пожертвования. Только не говори лучше, что «будь хорошим человеком, и это облегчает последние минуты, успокаивает».
— Саша, я этого не знаю и не говорю. И тоже многого в этой жизни не понимаю.
После обмена «непониманием» Саша вынул из одного ящика толстую папку, перевязанную красной ленточкой в синюю полосочку, развязал ленточку, хотел что‑то вынуть, но махнул рукой, снова всё завязал красивым бантиком и отдал мне.
— Я хочу передать тебе мой архив, мои незаконченные статьи, записи, письма, стихи. Посмотри…
Кому он пишет? Записи адресованы самому себе? Я думаю, что он беседует сам с собою или с неизвестной женщиной: нет имени, нет обращения.
«Помнишь, как мы кружили по лабиринту улиц. Я вспоминаю слова: «Любовь сильней разлуки, но разлука длиннее любви». Существуешь ли ты? Или тебя нужно открыть? Моя любовь… Кроме неё, не существует ничего. Ничего в целом мире. Я смотрю на тебя спящую на моих коленях и я блаженствую. И банальные слова: «Я люблю тебя» преобразуются в редчайшие, уникальные. Я хотел бы тебя достичь, дойти до тебя. Я хотел бы глядеть на тебя… вечно глядеть. Я хотел бы дышать тобою, моя прекрасная мечта! Но я падаю, спотыкаясь, в яму…
Январь не будет знать конца,И будет жечь глагол сердца…Любовью…
Я назвал её твоим именем… Её ревность не передать ни письмом, ни словами. Как вынести эти сцены? Она всё переиначивает. Я не могу её оставить, и только в мыслях могу её убить, но это моя абсолютная тайна. Этот больной ребёнок. Всё ребёнок, ребёнок… Ты единственная, кто знает это, и…»
Саша открылся «другому». Я стал просматривать черновики его незаконченных статей, записи, мысли, дневники. Некоторые отрывки я приведу.
«Я не мог её оставить, боялся, что буду виноват в её смерти. Попытка развода могла привести только к скандальному процессу, она всегда угрожала мне самоубийством: «Я умру, если ты задумаешь развод!» Она делала такие попытки. Её слова всегда стояли у меня где— то неизвестно где. И что случись, я всю жизнь чувствовал бы свою вину».
«С одного эпизода у меня открылись глаза, а потом я их старался закрыть, не видеть глупостей, не слышать разговоров, которые не хотел слышать. Всё переводил в выгодную для себя плоскость. Никак не мог признать, что опять ошибся. Так хотелось, чтобы всё было хорошо, что всё образуется.
Ведь были такие удивительно–прекрасные моменты, когда я смотрел на неё с восхищением! Казалось, так будет всегда! Как я любил её нежные проявления, поцелуи, объятия, и был тогда счастлив. Как мила была она, когда сидела возле меня и печатала мои стихи, склонив голову над машинкой! Стук машинки был музыкой. Помню как она рисовала мой портрет и я смотрел на неё с тихой грустью. Мы сидели у камина как бы в старинном замке с потухшими свечами, она была в бархатном платье с высокой талией, этот наряд, камин, свечи будто из средневековой жизни, будто в раю, и я любовался ею, портретом, мечтой. Мечталось: так будет всегда! Будет! Будет! И я жил этими мечтами».
«Мне хотелось мира, любви, спокойствия, хотел, чтобы она была ближе ко мне. Я думал изменить, смягчить её нервозный характер. Может быть, я помогу ей вырваться из захватившего её состояния? Я должен все силы направить на её исправление, чтобы всегда была «каминная» музыка, чтобы было парение, понимание, доброта. Как мне повлиять на неё? Что делать, чтобы она была спокойна? Как поступать? Эти мысли беспрестанно меня одолевали. Я буду её лелеять и холить, восхищаться её талантами, прямотой. Сколько стихов написал ей в посвящение. Никаких грубых слов я не мог произнести. Не ненавидеть, а любить я хотел. И в результате… Как я ни старался, я не мог воплотить свои мечты в жизнь. Я так хотел, чтобы она перестала быть такой, как она есть. Я ничего не мог сделать. Иллюзии и действительность.
Ссоры из‑за ревности, чтобы привязать меня сильнее. Припадки ревности меня охлаждали, потому как причиной их не была любовь ко мне, а только желание оградить меня от всяческих общений. Она хотела, чтобы я никого не видел, никуда не ходил. Я не мог восхититься ни одной из знакомых женщин. «Где ты был?» «От кого это письмо?» «На кого ты так поглядывал?»
«Бесконечные упрёки в эгоизме по отношению к мальчику. Эвелина чувствовала страшную животную привязанность, и ребёнок тоже стал предметом раздоров. Она столько делала для него — ухаживала, читала, а я этого не мог. Она не спала по ночам, а я спал. Чувство к ребёнку, когда я его брал на руки приятное, но когда видел его несостоятельность, всё во мне переворачивалось от жалости к себе. Я не буду ни радоваться ни его успехам, ни гордиться им, ни умиляться. Я испытывал всегда эту боль. У меня было смешанное, странное чувство, которое не переставало меня мучить: умиления и раздражения. На кого? На что? Наш ребёнок не соединил нас, а ещё больше отдалил. Когда появился красивый и нормальный Денис и я сказал что‑то о нём приятное, что творилось в этот момент с Эвелиной!? Она заперлась в комнате, открываю дверь, и она лежит без сознания. В госпитале её приводят в чувство…»
«Про многие скандалы мне стыдно рассказывать, они такие постыдные: ревность к собаке, к памяти моей матери, к положительным высказываниям об уме одной женщины. Как‑то на вечеринке она специально разбила рюмку, разозлившись на даму, которая сделала ей какое‑то замечание. Дома я ей заметил, что она неправа, что ей не нужно было… Она схватила стакан с вином и выплеснула вино мне в лицо. А через двадцать минут приласкивалась и отмывала свитер. Я закрывал уши, уходил в свою комнату и начинал работать над чем‑нибудь. «Ты опять занят своими статьями? Не знаешь, что ребёнок разбил полочку, мог поцарапаться, стекло могло врезаться ему в ногу, он мог взять в руки эти осколки…», и начиналась путаница доводов, мыслей. Я научился избегать «сцен», уходил в себя, привыкал и подчинился этой повседневности. Моя мужская независимость оставалась только среди книг в моём кабинете.
