Гред Фукс - Мужчина на всю жизнь
Марион видела, что происходит, и жалела его. Ей было стыдно перед Ритой. Стыдно за него. Иногда она старалась не смотреть в их сторону или выходила из комнаты. Что-то должно было случиться, и, когда однажды Рита была в ванной, а он в который раз что-то там позабыл, она нагрянула туда с озабоченным видом, будто что-то разыскивала, но лицо ее пылало от смущения. Он тотчас все понял (он сидел на краю ванны), поднялся и вышел, тоже смутившись. А в коридоре схватился за куртку. Он не мог больше оставаться в квартире.
Рита вышла из ванной и скрылась в своей комнате. Она тоже поняла.
Только через некоторое время он опомнился и сообразил, где находится — в конце второго жилого блока. Он пошел дальше, здесь все дома были похожи один на другой. Перед витринами с телевизорами, транзисторами и стереоустановками толпились подростки, у перекрестков тоже собиралась молодежь на своих мощных мотоциклах, с железными крестами на черных кожаных куртках. Ветер гнал по асфальту обрывки газет и бумажные стаканчики. Если в такое время кому-то нужно было здесь пройти, он старался проскочить отрезок от станции метро до своего дома как можно быстрее. Стекло, бетон и сырость, грязь и ветер. И только вещи, которые одни имели здесь какую-то ценность, были устроены хорошо: на бархатной обивке, в теплом освещении, любовно расставленные по местам, красиво сочетающиеся друг с другом, они демонстрировали людям свою стоимость.
В разговорах с Ритой он снова вернулся к отечески-дружескому тону, а она снова стала той маленькой девочкой, которая приносит своему папуле бутылку пива. Но когда по вечерам она уходила, его мучило беспокойство, он места себе не находил и, рыская по кварталу, заглядывал во все забегаловки. Ведь он так и не знал, где она пропадает по вечерам.
Дискотеку он обнаружил совершенно случайно. Два парня и девушка поднимались вверх по лестнице из подвала, и из приоткрывшейся на миг двери вырвалась музыка. Теперь только ему бросилась в глаза витрина, сплошь замазанная черной краской. Он спустился по лестнице и отворил дверь.
Музыка, точно густое, дрожащее марево, висела в низком помещении, она как бы медленно вращалась вокруг собственной оси, и аккорды басовой гитары били, словно туго натянутые тросы. На танцевальном пятачке лишь несколько пар. По ту сторону светового конуса, освещавшего крохотный кусочек зала, все тонуло в темноте. На полу пустые банки из-под пива, окурки, бумажные стаканчики. Краска на стенах местами казалась чем-то разъеденной. Большие, с виду рыхлые пятна фосфоресцировали на темном фоне стен.
Музыка оборвалась, послышались удары, как в кино, когда противника бьют кулаком в живот, бьют быстро, механически равномерно, но здесь это было в немыслимом темпе — соло на барабане, хроматический каскад звуков, а затем дребезжащая гитара как бы раздвинула занавес в другое пространство, где между ярко освещенными зеркалами кружились хромированные осколки снарядов.
От стойки прямо к нему направился высокий худой мужчина. Музыка смолкла. Мужчина шел, слегка наклонившись и выдвинув вперед узкое бледное лицо, которое залысины на лбу делали неестественно длинным. Он был одет в кожаную куртку с меховым воротником, казавшуюся слишком короткой, на руках у него были гоночные перчатки, закрывавшие лишь три четверти кисти, с прорезями на костяшках пальцев.
— Что вам угодно? — спросил он.
— Я только хотел…
— Вашей дочери здесь нет, — сказал мужчина.
За его спиной выросли несколько типов в джинсах и черных кожаных куртках.
— Но вы же ее не знаете.
— Разумеется, я ее знаю, — сказал мужчина серьезно. — Ее в самом деле здесь нет.
— Мы все ее знаем, — сказал один из типов. Прямо на голое тело у него была надета черная кожаная жилетка. Он был самым низкорослым из них, светловолосый и какой-то квадратный с виду. Он улыбался. На груди у него был вытатуирован красно-синий дракон, на руках — змеи.
— Вали отсюда, старикан, — сказал один из этих типов, зло и сухо.
Человек в гоночных перчатках быстро кивнул ему и улыбнулся Хайнцу.
— Ее в самом деле здесь нет, — сказал он дружелюбно.
— Да, конечно, — сказал Хайнц и повернулся к выходу. Он искал дверную ручку не с той стороны. Мужчина сам открыл ему дверь.
На улице он глубоко вздохнул. Дверь у него за спиной опять хлопнула. Двое парней вывели под руки какого-то подростка, оттащили его подальше, потом прислонили к стене дома и кинулись назад в подвал. Юноша продержался еще несколько секунд, затем, неестественно вывернувшись, рухнул на землю.
Хайнц подождал, стоя на другой стороне улицы. Подросток не шевелился. Тогда он повернулся и быстро пошел вниз по улице.
Парень сказал, будто знает Риту, но это, конечно, обыкновенный трюк. И все-таки от мысли, что он вполне мог бы ее там застать, у него появилось такое ощущение, будто он стремительно падает вниз в скоростном лифте.
Несколько дней спустя ему пришла в голову простая идея, напрашивавшаяся сама собой. Вместо того чтобы разыскивать ее, он подождет внизу, подождет, пока хахаль не доставит ее домой. Тут-то он и зацапает парня.
Однажды вечером в одиннадцать ее еще не было дома, и он, схватив с вешалки куртку, спустился на лифте вниз. Примерно через час на улице послышался треск и возле дома остановился мотоцикл. Когда Рита спрыгнула с седла, он выступил из тени подъезда. Она тихо вскрикнула и проскользнула в дверь. Он подошел к мотоциклу.
— Я подумал, не пора ли нам познакомиться, — сказал он.
Парень на мотоцикле молчал. Он сидел на тяжелом и мощном японском "судзуки", весь в черной коже, на голове красный защитный шлем. Разглядеть его лицо было невозможно.
— Я подумал, что приличия, пожалуй, требуют как-то представиться и рассказать о себе.
Парень на мотоцикле откинул забрало шлема. Его лицо и сейчас нельзя было разглядеть.
Хайнц Маттек глубоко вздохнул.
— Подонок, — сказал он.
— Я представился по всем правилам, — сказал парень. — Вашей жене.
Стало очень тихо.
— Глубоко сожалею, — донесся голос из-под шлема.
— Сопляк.
— Глубоко сожалею.
— Сопляк.
— Можно понять, почему ваша собственная жена ничем с вами не делится.
— Я тебе все кости переломаю.
— Лучше не надо, шеф.
Мотоцикл вдруг сделал рывок вперед, так что Хайнцу пришлось отпрыгнуть в сторону.
— У вас очень милая жена.
— Дерьмо.
— Ну и, конечно же, дочка. Когда она так вот разляжется в ванне, как вы ее находите, а, шеф? — Он повернул руль так, что свет фары ударил Хайнцу в лицо — Великий кормилец.
Сделав немыслимый разворот и одновременно отключив свет, он загрохотал вниз по улице и лишь на углу снова включил фару, но Хайнц все равно уже не смог бы разобрать номер.
К этому времени большим достижением для него было уже и то, что он вообще более или менее регулярно появлялся на заднем дворе в Эппендорфе. Обычно Паулю достаточно было только взглянуть на него, чтобы, не говоря ни слова, сесть за руль и первые три-четыре часа вести машину самому.
Хайнц Маттек никогда не был ни особенно разговорчивым, ни молчаливым; он всегда обдумывал свои слова, и иной раз довольно долго. Но теперь Хайнц Маттек стал говоруном. Жажда общения обуревала его все сильнее. Он болтал, не закрывая рта. А это был весьма скользкий путь: ответы собеседника не имели больше никакого значения, пустой и бессмысленный поток речи несся сам по себе, помимо воли Хайнца.
А Пауль молчал. Но даже и в разгар своей болтовни Хайнц слышал это молчание.
Теперь он приставал с разговорами и к клиентам. Чаевых они уже почти не получали.
Однажды, когда они обедали в какой-то закусочной, Хайнц вытащил из кармана пачку фотографий.
— Посмотри внимательно, сейчас ты кое-что увидишь. Ну как? Хороша баба, а? Вот это на тиммендорфском пляже. А это мы в Малаге. Понимаешь теперь, почему у меня иногда по утрам заспанные глаза? Все при ней, скажи? Ну ведь правда же баба что надо!
— Правда, правда, — сказал Пауль, разглядывая фотографии Марион.
— Так уж и быть. Смотри, какой бюст, а? И как ты думаешь, сколько лет? Ну, скажи же. Ладно, я скажу тебе сам. Это Рита… А это Карстен. Смотришь на них и пони маешь, ради чего вкалываешь. Ему в жизни будет легче, чем мне. За родительской-то спиной. Но если серьезно, ему уже сейчас палец в рот не клади.
Он не замечал, что показывает Паулю эти фотографии уже в третий или четвертый раз.
А потом однажды Хайнц Маттек сказал:
— Я тебе все врал.
Фотографии снова лежали на столе.
— У меня дома сплошное дерьмо. Все кончено. Это я только перед тобой хорохорился.
И то без толку, хотел сказать Пауль, но промолчал.
— Что ты так на меня смотришь? Ты что-то сказал?
— Нет, — сказал Пауль.
— Кельнер! — крикнул Хайнц Маттек. — Счет.
— Здесь расплачиваются в кассе, — сказал Пауль.
