Александр Мелихов - Весы для добра
— Скоро там? — всунулся один из наглецов.
— Не видите — товар принимаю! Ну, нарррод…
Из пристройки можно было войти прямо в ларек через еще одну дверь. Кулачье за стеклами бурлило и клокотало, но, когда Тамара подняла раму, волненье улеглось, — Тамара даже с ними обращалась, в общем-то, весело:
— Столько хлеба — свинью, небось, кормить? Хоть бы колбасой угостил!
— Старичка-то пропустите — он накануне находится.
— Двушку возьми — любовнице звонить.
Олег пытался эстетически поморщиться от подобного юмора, но насторожившиеся уши пропускали все мимо ушей, выискивая подтверждения для одного: обломится или не обломится? А глаза высматривали — тоже понятно что. Словом, весы, которые он, в гордыне своей, считал основными, были засунуты куда-то под прилавок, на котором господствовали Тамарины весы.
А ее весы были скоры на расправу! Ах, не такими руками ваш хлеб беру, — ну, и торгуйте сами. И жалуйтесь хоть в Совет Министров — посмотрим, какая еще дура к вам сюда пойдет. А до тех пор потаскайте свою хлеб-соль на себе из города. И сахар тоже. Ничего, физические нагрузки на пользу.
Рама съезжает вниз — очевидно, до следующей дуры. А их мало нынче осталось… За окном буря, а здесь — полный штиль. Она собирается пойти передохнуть.
Олег робко предлагает на этот раз помиловать куркулей и наглецов, они явно раскаиваются в своих необдуманных претензиях. А он, Олег, может пока сам вместо нее постоять — товар же почти что один штучный, много ума не надо, а она пусть посидит, отдохнет (и заодно поучится, как нужно обращаться с клиентом, который, как известно, всегда прав). Но она не собирается брать с Олега пример, она лучше пробежится кой-куда, а заодно хоть от рож от ихних опостылевших передохнет.
Олегу пришлось являть пример образцового обслуживания одним только куркулям и наглецам, возможно, пробуждая у них неумеренные притязания — наделяя их весами, на которых нечего будет взвешивать. А как славно было бы, если бы только по эту сторону прилавка, у Тамары, были кривые весы, — но уж там, по ту сторону баррикады — безупречные. То есть такие же, как у него (до появления подмышки). А то… находились люди, способные орать и ненавидеть из-за того, чтобы взять кило сахару и бутылку пива раньше на одного человека. Но это бы еще пусть — раз уж такие им достались весы! — но они были способны из-за такой дребедени лгать, называть черное белым — загаживать самые источники истины! У него было такое чувство: грабь, но не лги, обвешивай, но весов не порти!
Олег был подчеркнуто приветлив, скор — но находились люди, как будто заранее настроившие свои весы на что-то неземное: для них и Олег был недостаточно любезен и проворен. А ведь и при всем желании может не сразу найтись какая-то пачка печенья или гривенник для сдачи — зачем уж так сразу предполагать, что он это нарочно? Что за весы у них такие извращенные — а ведь и у них они единственные в мире…
Впрочем, большая часть кулачья, еще не успевшая зажраться — перестроить свои весы, была Олегом довольна и даже отчасти жаловалась ему на его начальницу: и обвешивает, и обсчитывает, а чуть возрази — сразу захлопывает окно — как дернет книзу, только руки береги… А что сделаешь — в город за каждой буханкой не набегаешься, и за каждой жалобой тоже — целый день протратишь, а толк-то будет ли еще! И кто жаловаться пойдет? — каждый ждет, чтобы другой пошел — пересиживают друг друга, — поругаются только на общем собрании да бросят. Двое парней как-то ухватились за окошко и не дали опустить: давай, говорят, книгу жалоб. Ладно, говорит, отпустите, я ее вам с заднего прохода вынесу, они поверили, пошли к заднему проходу, а она взяла и окатила их из ведра — такие вот порядки…
Но тут же, после задушевного разговора — только-только в Олеге начинало шевелиться сочувствие и негодование, — как они, эти куркули и наглецы, могли потребовать другую консервную банку с чистой этикеткой. Да не жалко ему новой этикетки (хотя кто должен брать испачканную?), но… как можно замечать такие вещи после душевного разговора?! Тут прежние весы Олега оживали и со всей определенностью указывали, что так делать не следует. Ему и без того трудно было проникнуться их настроениями — завитая подмышка стояла перед глазами, и какие-то подпольные весы обесценивали все, что могло отвлечь и помешать, — подмышка на этих весах была «томов премногих тяжелей».
Кстати, подслушанные им хозяйственные обсуждения только укрепили в нем чувство, что перед ним не хозяева, а батраки. Имущество надо мимоходом поднимать на дороге, а не тянуться к нему на цыпочках.
Появилась Тамара: все, обед! Как обед, ведь только начали отпускать!.. А то был не обед, а прием товара, а она не собирается из-за них гастрит наживать: режим питания — фундамент здоровья, сами, небось, соблюдают? Но ведь нужно же войти в их положение, посочувствовать, иметь совесть… Ах-ах-ах, какие все сразу хорошие, а вчера она у одного просилась подбросить до города — так скатов пожалел. (Это не была месть одним за преступление другого — она указывала им, что законы человечности, на которые они ссылаются как на якобы общепринятые, вовсе не общеприняты, каждый себе взвешивает на одних весах, а другим — на других.)
Оконная рама скользнула вниз, стукнув бесповоротно, как гильотина. Олег за спиной Тамары виновато развел руками — я, дескать, человек маленький, — но особо виноватым он себя не чувствовал: все чувства его были приглушены — все оттягивала в себя прореха, где переливался розовый атлас.
Тамара захлопнула дверь из пристройки в ларек, и мольбы оборвались. Она извлекла скрипучий навесной замок, отодвинула маленькую дощечку возле двери, просунула руку и заперла пристройку снаружи, а ключ повесила на гвоздик: «Все. Увидят замок — лезть не будут». У Олега сердце застучало в горле. Хоть бы рюкзак не свистнули, вдруг вспомнилось ему. Там же еще и рубашка. Знатно будет убраться отсюда с обнаженным торсом…
Из-за щелей было довольно светло. Тамара поставила на опрокинутый ящик из-под пива приплюснутую банку свиной тушенки, опоясанную великоватой в поясе этикеткой в росписях плесени, и протянула Олегу широченный кухонный нож.
— Действуй!
Нож прорубил в банке хорду чуть не в целый радиан. Оттуда со свистом вырвался мощный гейзер мутной жижи.
— Ее же нельзя есть!
— Да ты что, она тут вся такая — и никто еще не помер.
Она извлекла бутылку дешевого портвейна — «чернил» — от макушки до плеч залитую сургучом, как… от сравнений лучше воздержаться. Тамара следила, чтобы он пил до дна с заботой и настойчивостью больничной сиделки, но себе почти не наливала — на работе все-таки. Они по очереди таскали обросшие салом куски свинины подозрительной дюралевой ложкой, к которой Олег старался не прикасаться губами. Когда бутылка кончилась, Тамара немедленно выставила еще одну. «Может, хватит?» — с надеждой спросил Олег. Она успокоительно махнула рукой: давай, мол, не скромничай. Но все и без того уже становилось странным, сделанным словно нарочно — даже немного чудовищным…
И ее диковинные зубы — один ряд жаркий, другой леденящий… Но в них не было ни холода, ни тепла. И губы у нее распущенные, совсем не оказывают сопротивления, хоть бы она их как-то подобрала, сказала бы, что ли: «узюм», — так говорила какая-то тетка, когда фотографировалась, чтобы рот был не такой широкий. Да скажи ты, наконец: узюм, узюм, узюм, узюм…
Она вся была налита водой, невозможно было добраться до твердого.
Олег поднялся и всей горстью снял с гвоздя ключ, сквозь дыру начал нашаривать замок. Ты что, ты куда, спрашивала Тамара. «Сейчас, сейчас…» — сил хватало лишь на то, чтобы шевелить губами. Только бы не здесь… потом отсюда будут сахар подметать…
Вывалился на свежий воздух; рюкзака не было. «Значит украли», — равнодушно отметил он. Куда ты, куда, теребила его за плечо Тамара, а ему было все равно куда, лишь бы подальше.
— Подожди хоть, я твой мешок прибрала.
Нацепила ему рюкзак на плечо, сунула рубашку. «Заходи еще, чего ты так скоро…» — «Угу… Угу…» — кивнуть он не мог, его бы сразу…
Он провлачился через поселок, пыля рукавом, стараясь не качнуться — словно опасаясь что-то расплескать. Тошнота сузила мир до величины пустого ореха, в выгнившей сердцевине которого пропадал Олег. Надо бы сунуть два пальца, но не хватало мужества преодолеть этот пик мучения.
Он добрел до какого-то ручья. Попробовать напиться через силу, влить еще литр, — может, тогда само… Он опустился на колени, но не мог набраться храбрости и нагнуться, — могло сработать от этого движения. Вот она, подмышка… Она явилась перед его глазами во всей славе своей, и — немедленно сработало: его вывернуло прямо в ручей, чуть глаза не лопнули туда же. Отплевываясь от клейкой слюны, он поднял голову и понял, что это был тот самый ручей. Ручей его мысли. Вот что Олег принес к его истоку…
