Владимир Петров - Дознание
Помнится, Митя Сизиков пробовал даже солировать. Да и Даманов тоже сначала был в хоре, но у него что-то не ладилось со слухом, и, когда его решили отчислить из ансамбля, он упросил майора Митрофанова перевести его в танцевальную группу. Плотный и круглый, как набитый портфель, Алеша Даманов отличался серьезностью и какой-то истовой старательностью на репетициях. Это и определило его танцевальное амплуа: Алеше отводились роли поваров, ротных каптерщиков или незадачливых влюбленных.
А сблизились все трое позднее, когда волею судьбы получили назначение в один полк, точнее даже, в один дивизион. Сколько же лет назад это было? Да, десять лет.
Жили в одной холостяцкой комнате, вместе ходили в столовую, в кино, на танцы в городской парк. Вместе, в складчину купили настольную лампу, магнитофон и громадную в бугристой багетовой раме картину-репродукцию «Три богатыря». По замыслу картина должна была символизировать их дружбу, их, так сказать, «Тройственное согласие».
Однако, как это ни смешно, именно картина и стала яблоком раздора. По вопросу о том, куда ее вешать, мнения решительно разошлись. Хабалов представлял оппозиционную точку зрения. Картина три дня простояла в коридоре, а на четвертый рано утром лейтенант Хабалов «сменил домашний адрес».
Впрочем, сам он остался «добрым приятелем двух закадычных друзей», как его в шутку именовали потом коллеги-сослуживцы.
Ах юность, юность…
Многое из этого поблекло, округлилось и стерлось в памяти, многое оказалось смешным, наивным.
Впрочем, до сих пор не прошло еще и ощущение легкой горечи, невнятной и неопределенной досады. Ах да! Ну конечно, это показное, кричащее неравноправие в их дружбе, в дружбе лейтенантов Сизикова и Ламанова.
А вот поди ж ты, тем не менее десять лет продолжается такая дружба. А может быть, совсем уже и не такая?
Через полчаса катерок приткнулся к деревянной Лихачевской пристани и, попрощавшись с командой, Хабалов сошел на берег.
Старенький, с порыжевшим брезентовым верхом военный «газик» ждал его неподалеку, рядом с базарной площадью. Ефрейтор-шофер грелся на солнышке, облокотившись на крыло и лузгая семечки. Заметив Хабалова, он лихо пристроил набекрень пилотку, представился. Потом, словно бы смутившись, сказал:
— У меня тут пассажиры, товарищ майор. Не помешают?
— Какие пассажиры?
— Да куры, будь они прокляты. Анна Никитична, командирша, мне личное боевое задание выдала: привезти две пары хохлаток с местного базара. Я ей говорю: неудобно, начальство встречаю. А она: ничего страшного. Майор, говорит, Хабалов меня хорошо знает. Так что — извините.
Едва Хабалов открыл переднюю дверцу, из кабины вырвался заполошный куриный гомон.
Ефрейтор смущенно бросился поправлять на заднем сиденье корзину, повязанную марлей.
— Орут, как укушенные. Тут одна из них умудрилась яйцо снести прямо в корзине. Ну и шуму было! А мне ж неудобно: все-таки военная машина.
Усевшись за руль, ефрейтор прогазовал мотор и удивленно повернул голову: куры примолкли.
— Перепугались. А между прочим, ничего себе куры, рентабельные. Уж больно крупные яйца. Вот посмотрите.
Он откинул крышку шоферского ящичка: среди промасленной ветоши ослепительно белело свежее яйцо. То-то будет довольна командирша!
— Поехали, — буркнул Хабалов.
Вот тоже удивительная человеческая метаморфоза. Хрупкая, застенчивая до слез девушка с бледным личиком, на котором чудилась желтовато-розовая пыльца многочисленных домашних гераней, — и ровно через два года — плотная, цыгански смуглая, властная, непререкаемо-уверенная хозяйка-«домоправительница». Эфирная Анечка — и командирша Анна Никитична, которая даже приезжих гостей из начальства заставляет на пороге своего «семейного храма» снимать сапоги. Для этой цели в доме содержится полная коллекция мужских тапочек.
А впрочем, что же тут плохого? Может быть, именно такой и должна быть офицерская жена. Хваткой, оборотистой, заботливой «до зубовного скрежета», как выразился в прошлый их приезд полковник Зарудный, — не то поощрительно, не то с иронией.
Хабалов усмехнулся, вспомнив гостеприимство Анны Никитичны. Двое суток она потчевала их таежными соленьями, вареньями, компотами, маринадами. Потом в поезде, в ночном купе оба испытывали облегчение и блаженствовали, будто вырвались с гауптвахты. Вот уж поистине — «сибирский сервис — демьянова уха».
— А что, поезда давно не ходят? — спросил Хабалов шофера.
— Третью неделю. Мост половодьем сорвало, был ледяной затор. Говорят, к понедельнику восстановят.
— А пусковую установку тоже в связи с наводнением утопили? — схитрил Хабалов. Как знать, может, ефрейтор сообщит какую-нибудь важную деталь, тем более что на месте, в дивизионе, расспрашивать рядовой состав Хабалов не собирался, помня указание генерала «строго соблюсти необходимый этический уровень».
— Пусковую? — ефрейтор поскреб затылок, хитровато стрельнул глазами. — Какую пусковую?
— Ну ту, которую позавчера утопили, а сегодня вытаскивают.
Шофер нерешительно мялся, с деланной серьезностью вглядываясь в ветровое стекло. Ну ясно: получил соответствующие указания на этот счет и теперь мучается, не зная, как выкрутиться. Неважный из парня дипломат.
— А ее, наверно, уже вытащили, — наконец сказал солдат. — Скоро мимо поедем, сами увидите.
«А ничего, — с одобрением подумал Хабалов, — нашел-таки выход». Шоферская увертливость настораживала: неужели с установкой произошло нечто более серьезное? Впрочем, это можно было объяснить и по-другому: просто командирский шофер хорошо вышколен. Знает, кому и что говорить.
— Это недалеко?
— Да рядом. Сразу за Степановой пустошью направо.
— Надо заехать, посмотреть.
— Слушаюсь.
Весна нынче запаздывала. Обычно в это время таежные солнцепеки уже были забрызганы алыми искрами «марьиного коренья», синими крестиками «кукушкиных слезок», а в низинах, в душном благоуханье нагретых мокрых логов топорщились желтоголовые жарки.
Сейчас в тайге было еще сыро, неуютно. Запах прошлогодней прели явственно забивал тонкий дух молодой пробивающейся травы, прозрачные березники сонно млели на косогорах, окутанные голубовато-зеленой дымкой. Пихтач сумрачно темнел на окрестных сопках в ожидании первого весеннего ливня, который смоет зимнюю одурь, обновит и обмоет каждую иголку в мохнатых лапниках, унесет прошлогоднюю паутину, беспощадно разъест грязные, твердые, как речной лед, последние оселки прошлогоднего снега, укрытого в чащобах.
Проехали развилок и свернули с бетонного большака на мощенный булыжником проселок. Лишь изредка попадались встречные машины, главным образом пузатые голубые «молоковозы».
— Совхозные, — пояснил ефрейтор. — Недалеко животноводческий совхоз. Наши шефы.
— Понятно, — кивнул Хабалов. — Так когда же будет пустошь?
— А вон она. Видите впереди ложок с жимолостью? Это и есть Степанова пустошь. Рассказывают, когда-то была здесь заимка, пасечник жил. Потом все сгорело, и получилась, стало быть, пустошь.
У пустоши тоже оказался развилок. Скорее даже съезд на торную, гладко наезженную полевую дорогу, каких немало в глубинных районах.
Значит, именно на эту дорогу повернул свою колонну капитан Ламанов во время ночного марша? Ну что ж, пожалуй, дорога вполне проходимая для тяжелых тягачей с прицепами. А вот насчет моста, он, видимо, дал маху. Не рассчитал его реальной грузоподъемности.
— А речка там. Внизу, за мыском. Подъедем?
— Давайте. Только не к самому мосту. А до мыска.
— Есть.
Шофер ухмыльнулся, понял, в чем дело. Конечно, не стоит подъезжать к батарейцам, когда на заднем сиденье курятник. Еще, чего доброго, снесется вторая пеструшка и раскудахчется. Получится сплошная дискредитация приезжего начальства.
Однако Хабалов имел в виду не только это чреватое курьезом обстоятельство. Он и сам пока не решил, нужно ли появляться ему на месте работ именно сейчас. Правильнее было бы приехать сюда вместе с командиром дивизиона. Но на это уйдет час, а то и больше. К тому времени пусковую установку, может, вытащат и все работы закончатся. Хотя какое это имеет значение?
Шофер проскочил метров двести к узкому мыску, утыканному щетиной молодого сосняка, и сходу, мастерски и с шиком дал тормоз — машина «воткнулась» передними колесами точно на повороте.
— На ТЗМ год работал! Тормоз — по миллиметрам, — похвастался ефрейтор, не обращая внимания на кудахтанье кур в свалившейся корзине.
«Ага, бывший стартовик! — рассеянно подумал Хабалов. — Значит, знает все подробности ночного происшествия — наверняка рассказали дружки-батарейцы. Ну да ладно, как-нибудь сами разберемся».
Хабалов вышел из машины, потоптался, разминая затекшие ноги, поглядел вниз. У деревянного моста с осевшими перилами глухо рокотали два трактора-тягача, елозя гусеницами по изрытому берегу. Поодаль на дороге стоял армейский автокран, будто меланхоличный железный жираф, наблюдавший за людской суетней у моста.
