Владимир Сапожников - Счастливчик Лазарев
Считалось, Олег талантлив, музыкален, артистичен. Правда, артистичность брата выражалась в том, что он играл на барабане в самодеятельном джазе, который кочевал по свадьбам, банкетам, а летом — по танцплощадкам. Олег сам презирал свое вечернее музицирование «ради карманных грошей» и забросил джаз, как только Светлана посмеялась над этим его занятием. В общем-то Олег — парень упрямый, но слушался Светлану безропотно и обрадовался, когда она похвалила его увлечение электротехникой. В этом сверхнепонятном для Женьки деле Олег, вероятно, обладал способностями: вечно он копошился со схемами, «релюшками», сопротивлениями.
— Представьте: чудная сцена! — продолжала мать. — Я приезжаю на рынок, а мой сын торгует картошкой! Я со стыда умру, соседи, знакомые узнают…
— Какое дело Олегу до твоих знакомых, мама? Ну и что же, что он будет корову держать? Разве это позор? — В раскрытое окно гостиной Женька увидела высокого человека в кителе, летной фуражке, неторопливо шагавшего по тротуару. Это был Артем. В руке у него был знакомый Женьке баул, с которым он ездил на охоту. Возле крайней куртинки садика он остановился, потрогал одну маленькую сосенку, будто приласкал ее, и, улыбаясь, пошел дальше. — Коли начался такой разговор, позволь мне быть, мама, до конца откровенной. Прости, но мне совсем не нравится, как ты живешь, и я бы не хотела жить по-твоему.
— Ах, какие мы стали умные, ученые! Ей не нравится, как живет мать! А почему? Разве я делаю что-то предосудительное? Неприличное?
— Нет, мама, предосудительного ты ничего не делаешь, но жизнь твоя какая-то… стандартная. Нет в ней того, чем интересна жизнь, — порыва, риска. Один дом. У тебя день на день похож, как листья вот этого твоего фикуса. Ты не любишь, когда приезжают родственники, ведь они могут нарушить отлаженный поток дней. Ты счастлива, мама, но таких счастливых, как ты, женщин сотни в нашем квартале, может быть, тысячи, потому что твое счастье доступно каждому, как… одежда массового пошива. Уютно, тепло, недорого…
— Ты слышишь, что несет эта дерзкая девчонка! Недорого! Мы с отцом за это «недорого» всю жизнь работали, он на фронте воевал.
— Знаю: папа воевал, вы оба работали и нас с Олегом воспитали. Спасибо. Только я не понимаю, как можно жить и ничего не хотеть, кроме одного, как растянуть на многие дни вот это уютное домашнее счастье. Ведь тебе, мама, дальше «Гастронома» некуда и не за чем идти. Теперь вам с папой даже помечтать не о чем, потому что у вас есть все. Все-все. Ну, разве что папа о лодке мечтает.
— Не мечтаю, а уже купил. И не лодку, а катер. И не просто катер, а парусно-моторную бригантину, которую мы с матерью назвали «Алые паруса». Так-то, милая грубиянка, философ в мини-юбке.
— Ах, папа! Как у тебя все ладно получается! Бригантина! Флибустьеры! Хочется зареветь от зависти, как все мило, красиво у тебя выходит. Скажи, папа, когда вы отправитесь в море, ты произнесешь, поднявшись на борт, пламенную речь? Да? А мама разобьет о корму бутылку шампанского! Ведь так?
— Конечно, проницательная дщерь моя. Разобьет, и я скажу слово. Традиция. Красивая старая традиция, не грех ее соблюдать.
— Конечно, не грех. Значит, катер. Поздравляю, мама! В доме у нас прибавилось вещей, а значит и счастья. Теперь ты самая счастливая женщина в нашем околотке: катера ни у кого нет.
— Без шпилек она не умеет! — обиделась мать. — Ну, купили катер, и ездить будем. Без вещей в наше время живут только дикари в джунглях.
— Правильно, мама. Только странно как-то получается: значит, чье-то счастье лежит на складе? Нет, я не хотела бы получить свое счастье в очереди по талону. Как кусок туалетного мыла. Пусть оно достанется мне, как трофей в бою.
— Трофей! В бою! Слова, голубушка. А спроси тебя, какой тебе нужен «трофей», сама толком не знаешь.
— Не знаю, мама, — вздохнув, согласилась Женька. — Только верю, есть что-то дороже самых дорогих вещей. Что не меряется рублями.
— Все на свете чем-то меряется. Ты не знаешь ничему цены, потому что всю жизнь живешь на всем готовом. Ни злого, ни плохого не видела.
— Уже видела, мама. Напрасно ты считаешь меня ребенком. Я уже взрослый человек и хочу ходить собственными ногами.
— А не рано ли? Не поскользнешься ли?
— Не поскользнешься — не упадешь. Не упадешь — не встанешь. Ты ведь тоже, наверное, поскальзывалась в юности. Не всегда же ты была такая… неошибающаяся. — Женька усмехнулась, а мать взорвалась:
— Ты слышишь, что она говорит? Дочь оскорбляет мать, а ему весело. Она и над тобой издевается. Нет, я этой разумнице сумею еще надавать по щекам…
Она шагнула к Женьке, намереваясь исполнить угрозу, но, встретившись с ее насмешливой улыбкой, кинулась в переднюю и снова расплакалась.
— Не плачь, роднулька, — обняв мать за плечи и подмигивая Женьке, заговорил отец. — Дочерний бунт в доме. Все прекрасно: бунтуй, дочь, руби тенета родительской рутины! Бунт — дорога в рай. Бунт — дорога на эшафот. А ты смирись, бедная моя Варюха-горюха. Сегодня под кровом твоего дома девочка стала женщиной и потребовала привилегий взрослого человека. Не надо пугаться, Варя, все хорошо в твоем доме, друг мой. Утешься тем, что ты совершила свой дочерний бунт, когда была еще моложе нашей златокудрой Жанны д’Арк. А тебе, воительница, позволю дать лишь один совет: будь умницей. Все люди свободны, но свобода и счастье — не одно и то же.
Он поцеловал обеих: мать в затылок, Женьку в щеку и, расхаживая по передней, продолжал говорить. Голос у отца чистый, юношески звонкий, улыбка ослепительная. Ни за что не дашь ему его пятидесяти шести — сорок с небольшим. Он плавает в бассейне, бегает трусцой и проходит ежеквартальную проверку функций организма.
Мать, обходя взглядом Женьку, попудрилась, взялась за ручку двери. Отец остановил ее:
— Погоди минутку, Варя. Нехорошо расставаться не помирившись. Нет благодати более великой, чем мир в человецех. Бунтуй, дочурка, молодость — время бунтов, а молодость очень скоро проходит. Все проходит, и святая жажда бури минует, вечна лишь жажда гармонии. Снизойдет покой и на твою мятежную душу, помяни слово родительское. Мать поймет тебя, ты поймешь мать, и да поможет вам великий миротворец — время! И завтра я надеюсь видеть вас обеих на борту наших «Алых парусов», которые с утренней зарей, набрав полные паруса ветра, отправляются в свой первый рейс. В море, милые мои, и прошу подать друг другу руки и больше не обнажать мечей ссоры.
Но мать сердито выхватила у него свою руку и выбежала из дому, громко хлопнув дверью. Попугай Афоня завозился в своей клетке и затрещал, заскрипел:
— Хозяин, налей водки, черрр-т поберрр-рр-рри!
Юю возмущенно залаяла.
12
Очень некстати заболел отец! Следовало, конечно, ожидать, что хворь когда-то уложит его в постель, но хоть полгода бы ей повременить. Нагрянула в самый неподходящий момент, утяжелила и без того нелегкий крест первых шагов Сурена на новом месте.
Они с отцом радовались тому, как все удачно складывалось для Сурена: руководитель сектора временно уходил на партийную работу, «на теме» оставался старший научный сотрудник без степени. Создалось своеобразное «междуцарствие», и в дирекции Сурену прозрачно намекнули, что для молодого кандидата это лишний шанс проявить себя. Руководитель сектора мог вообще не вернуться в институт, и Сурену представлялась возможность «потянуть» тему и со временем возглавить сектор.
Однако он не мог не отдавать себе отчета в том, что доказать это не просто. Мало того, не следовало вначале особенно щеголять «талантами»: первое время в коллективе к нему будут приглядываться, как к «чужаку», как к «претенденту». Даже в манере держаться следует быть предельно собранным, точным, педантично дисциплинированным. И никак не желательно уходить с работы, ссылаясь на семейные обстоятельства. Работа над общей темой — дело артельное, и пусть ты ушел по уважительной причине, твою долю все равно кто-то должен сделать. Тебе посочувствуют, но едва ли это повысит твои акции.
После сердечного приступа отец лежал в больнице, потом упросил врачей выписать его домой, пообещав скоро поправиться. И правда, он ходит уже по квартире и на вопрос Сурена о здоровье по своей привычке шутит: «Заживет, как на собаке. Я же сказал, внуков твоих буду нянчить».
Врачи говорят совсем другое. Держится отец лишь «на улыбке»: у него богатырские нервы, но совсем швах с сосудами, с печенью, не говоря уже о сердце. «И год, и два может протянуть ваш отец, — сказал лечащий врач. — А может умереть завтра». Однако он же посоветовал не убирать из дома заводской телефон, чтобы окончательно не вырывать отца из привычной обстановки. Такие люди, сказал врач, не могут жить без нагрузки: «сгорают».
Странно, теперь Сурену отец нужен был даже больше, чем в студенческие московские годы, когда ежемесячные отцовские пятьдесят рублей были гарантией Суренова существования. В Москве он не чувствовал себя одиноким благодаря еженедельным письмам отца, дышавшим суховатой нежностью, пересыпанным шутливыми советами и доморощенными афоризмами. И сейчас ему приятно было спешить домой: отец ждал его, было интересно рассказать ему о прожитом дне. Умел отец искренне радоваться, неназойливо посоветовать, рассеять шуткой сомнение.
