Владимир Петров - Горечь таежных ягод
Именно Просеков год назад рекомендовал сержанта-сверхсрочника Габидулина на должность техника. Тимур успешно сдал экстерном экзамены, получил погоны младшего техника-лейтенанта и как специалист, безусловно, рос. А как командир?
Просеков усмехнулся, вспомнив любимое занятие Габидулина: в свободное время, особенно по вечерам, он брал бинокль и подолгу разглядывал кривые улочки аула. При этом на лице его появлялось выражение затаенной зависти. Может быть, парень действительно устал за эти годы суровой и строгой жизни на точке? Бывший детдомовец, он не бывал даже в отпуске — некуда было ехать. Это хорошо, конечно, что Тимур отправляется в командировку за запчастями. Правильно они вчера решили. Пусть хоть на несколько дней сменит обстановку, развеется, наберется городских впечатлений.
И все-таки в поведении Тимура появилось что-то новое. Например, эта несвойственная ему горячность во время затянувшегося ночного спора с Просековым. Вряд ли надо было рассказывать о своей встрече с Надей. Впрочем, Просеков и сказал-то об этом вскользь, как о случайном дорожном происшествии, но Габидулин все воспринял по-своему, неожиданно раскипятился и стал упрекать Просекова в… черствости. В черствости к самому себе, вот что самое забавное. Он сказал, что эгоизм, чрезмерное себялюбие — одна из крайностей, а есть другая, противоположная, и тоже крайность — самоуничижение, когда человек сам себя не уважает, не думает о себе. Такому кладут счастье прямо в ладонь, а он даже пальцы сжать не удосужится, чтобы удержать это счастье, — ему, видите ли, неудобно, неловко как-то.
Словом, развил целую теорию, в которой и сам-то, поди, как следует не разобрался. Однако спорил азартно.
Он все стращал Просекова, что найдет Надю, как только приедет в город, обязательно найдет и расскажет ей, какой старший лейтенант Просеков Андрей Федорович непрактичный и нерешительный человек.
— Ну это ты брось! — предупредил Просеков. — И не вздумай.
Габидулин немножко обиделся, однако не отступил, пообещав все же разыскать ее адрес и сообщить телеграммой. А Просеков пусть напишет. Что ему, трудно написать несколько слов?
…Остановившись на краю площадки, Просеков долго глядел вниз, в темные провалы ущелий, затянутых голубоватым туманом, в хмурые нагромождения мокрых рассветных скал, в волнистую даль хребтов. И почти физически ощущал, как могучая и мудрая красота горных просторов вливается в него ощущением уверенности, трезвости и простоты бытия.
Да, он, пожалуй, немножко схитрил, умышленно переоценил суть дорожной встречи (а была ли суть? И в чем?).
Сегодня все станет на свои места. Через несколько минут он подаст дежурному команду: «Подъем», потом вместе с солдатами побежит к ледниковому роднику, заставит каждого принять «водные процедуры». После будут завтрак, утреннее построение, учебные занятия, регламентные работы и частые сирены «первой готовности». Будут обыкновенные будни, обычная жизнь, которой он живет уже несколько лет. А все случайное, привходящее отсеется само собой.
* * *Проводив на крыльцо Габидулина, Просеков вернулся в свою крохотную канцелярию и занялся бумагами. Раскрыл, пролистал бегло папку со служебными документами и удивленно присвистнул: почти все графики, схемы, кроки были исполнены заново, подняты в цвете, пронумерованы и снабжены каллиграфическими надписями. Вот так Тимур! Только что сидел тут, жмурился, ерзал на стуле, бубнил что-то невнятное, а об этом ни словом не обмолвился. В папке — дьявольски нудная, до тошноты кропотливая работа, на которую надо было ухлопать не один и не два вечера, и это при его-то лютой неприязни ко всякому бумажному делу. Тут было чему удивляться.
Здорово были сработаны «роза местников» и «график срединных ошибок операторов», особенно график. Сам по себе он сложности не представлял, но тут требовались ювелирная точность и адское терпение, чтобы по каждой тренировке скрупулезно фиксировать качество операторской работы, малейшие огрехи в выдаче координатных данных. Тимур справился с этим и, пожалуй, имел полное право на залихватскую подпись внизу, у обреза листа.
Прощальный разговор у них явно не получился, и виноват в этом был он, Просеков: все никак не мог отделаться от того раздражения, которое родилось у него рано утром, еще до подъема. Тимур, чувствуя это, слушал равнодушно и глядел в окно. Он наверняка пропустил мимо ушей весь просековский инструктаж, потому что уже в конце вдруг спросил ни к селу ни к городу:
— А с почты сюда звонить можно? Соединят?
— С какой почты?
— Ну из аула. Я ведь вернусь с грузом. Мне люди будут нужны.
— Позвонишь, пришлем, — сказал Просеков.
— С почты?
— Хотя бы с почты. А можно из аулсовета. Оттуда ближе.
— Нет, — сказал Габидулин. — Я в аулсовет не пойду. Туда как зайдешь, председатель вином угощает. Невозможно отказаться. А вы потом ругаете.
— Ну позвони с почты.
Габидулину можно было идти, но он все чего-то медлил. Сидя верхом на стуле, нагнулся и стал неторопливо завязывать вещмешок, потом вздохнул, сощурился:
— У второго движка, по-моему, поршневые кольца подносились. Немного дымит, масло пробивает. Вы это учтите, Андрей Федорович.
— Учтем, — кивнул Просеков и подумал, что есть возможность с ходу приобщить к ремонтной практике рядового Кузнецова.
— А по первому каналу помехозащита одно время не тянула. Случались срывы. Так я всю схему прозвонил, лампы сменил и несколько сопротивлений. Пришлось перерассчитать некоторые параметры. Теперь вроде все в номинале.
— Ясно, — Просеков несколько смягчился. Значит, кое-что Габидулин за его отсутствие все-таки сделал. Вообще-то он прекрасно понимал, какая трудная задача была возложена на Тимура. Боевое дежурство, боеготовность техники, ответственность — как ни говори, для младшего лейтенанта, недавно надевшего офицерские погоны, многовато.
А Габидулин вот, оказывается, думал не только о себе. И ремонт блока, и эти графики — наверняка еще не все, сделанное им за истекший месяц.
Выходит, не знал он до конца Габидулина, не знал… И если признаться честно, не очень-то в него верил. В будущее, в офицерскую его перспективу. Был убежден, что его «потолок» — хороший, трудолюбивый младший техник, начальник смены. Именно поэтому в разговоре с командиром полка Просеков не решился предложить кандидатуру Габидулина на свое теперешнее место. Не промолчал, а именно не решился.
Нехорошо получилось. Конечно, дело это поправимое, но почему только сейчас он по-настоящему «открыл» для себя Габидулина? Почему скромность, немногословие и застенчивость его принимал за инертность и душевную вялость?
Чудак-человек, этот Тимур… Витийствуя в ночном споре, ругая Просекова, он, конечно же, в первую очередь казнил себя, свою собственную мягкость, свое личное, а не просековское, «самоуничижение».
И все-таки что-то мешало каждому из них быть чистосердечным до конца.
— Смотри, Тимур, — Просеков вышел проводить Габидулина на крыльцо. — Не забудь о заявке насчет лыж. В этом году горнолыжная подготовка включена в учебную программу. Если что, иди прямо к командиру полка.
— Сделаю, Андрей Федорович.
— Ну вот… А насчет всяких там личных дел, о которых мы говорили поздней ночью, это оставь. Не нужно никого искать. Понимаешь?
Тимур молча разглядывал свои начищенные сапоги.
— Не понимаю.
— Потом поймешь. В автобус сядешь, время будет — подумаешь. И все поймешь.
— Все равно не пойму, — упрямо мотнул годовой Габидулин, закидывая за спину вещмешок.
* * *Сержант Розмарица был превосходным оператором, подлинным асом своего дела. С высокой точностью, идеальной дискретностью выдавал он данные сразу по множеству целей, скороговоркой считывал координаты по каждому светлячку, вспыхнувшему под золотистой метелкой радиальной развертки.
Уже второй год над койкой сержанта Розмарицы висел треугольный вымпел «Лучший оператор». Этим все было сказано.
Тем не менее Просеков не считал Остапия Розмарину идеальным сержантом, потому что он ведь был не только специалистом, но и младшим командиром. А тут у него не все и не всегда получалось гладко.
Просеков не удивился, когда увидел в окно возбужденного Розмарину, за которым, заносчиво вздернув голову, вышагивал рядовой Кузнецов. «Начинается педагогическая поэма… Глава первая», — невесело подумал Просеков, усаживаясь за стол.
Сержант в распахнутую дверь пропустил Кузнецова, потом вошел сам, сделав два четких строевых шага.
— Товарищ старший лейтенант! Разрешите доложить обстоятельства по поводу неправильных настроений рядового Кузнецова, высказанных им в личной беседе, которая была на грани пререканий.
Розмарица опустил руку и демонстративно отвернулся от Кузнецова, раздувая крылья изящного носа. Видно, разговор у них состоялся на басах.
