Владимир Барвенко - Утро чудес
— Я лично ни в чем. — Катриш дурашливо поднял руки. — Успокойся. Ты что, до сих пор не знаешь? Ну да, конечно, я забыл, ты же у нас в лесу живешь.
— Ну говори, говори, чего жилы тянешь, — грубо потребовал я.
— А правда, Сережа, объясни, пожалуйста, — попросила Лида.
— Ну что ж, извольте. Этот ваш Сальников в плен немцам сдался. Исторический факт. А после войны его в лагеря на перевоспитание задвинули. На Север. Там он туберкулез заработал.
— Все ты врешь! — вскрикнул я. — Он заболел легкими в Белоруссии на гнилых болотах.
— Это еще требуется доказать. А я располагаю достоверной информацией, — обезоруживающе спокойно проговорил Кат. — Что ты нервничаешь, мужик! Он же нормально перевоспитался. У него теперь патриотический подъем в творчестве. Может быть, все-таки ему когда-нибудь повезет. Хотя вряд ли. У Ефимыча семья — трое детей. Факт? И сам он больной, тоже факт. Если бы он не халтурил — труба. Почему Ефимыч из нашей школы в кинотеатр на афиши ушел? Да потому, что там больше платят. Ты вот, Эдька, малюешь свою эту… «Купальщицу» и думаешь что картину у тебя потом из рук вырвут, в Третьяковке рядом с Репиным повесят, — неожиданно хлестнул меня по больному месту Катриш. — Хаханьки. Так и выставили. Открывай пошире карман.
Я бы с удовольствием врезал Катришу. Зачем он вспомнил при Лидке о «Купальщице»? Я доверил ему, как другу, нашу с Лидкой тайну. Что подумает обо мне Лидка? Предатель! Да, я ему сказал, что хочу играть в футбол в классе «Б», но это не значит, что я отрекаюсь от своей мечты. Положим, я давно не прикасаюсь к «Ночной купальщице», но я все равно картину закончу и возьмусь за другую обязательно. Еще посмотрим, выйдет из меня настоящий художник или нет.
— Ты не обижайся, мужик, но похожее я уже где-то встречал. Может, у Куинджи?
— Угу. У Куинджи. Знаток, — возразил я, уже ненавидя Серегу. При чем тут Куинджи!
— А ты подумал, мужик, кому в наше время нужна твоя купальщица? Люди космические аппараты строят, мир трещит от научных открытий, факт. А ты какую-то девицу малюешь.
— Ты Эдику просто завидуешь, Кат! — вдруг сказала Лидка, да так резко, словно отпустила Сережке подзатыльник. У Катриша лицо приняло какое-то утиное выражение, очки съехали на кончик носа. Он никогда не слышал, чтобы Лидка называла его Кат. — Тебя послушаешь, так кроме науки людям ничего и не нужно. А искусство, поэзия?
— Стихи другое дело. Они к нашему разговору отношения не имеют.
— Имеют, имеют. «Купальщица», может, и есть поэзия, лирика. У Эдика талант, понял? Вот ты нарисуешь картину? Нет. И я не нарисую. Не дано нам с тобой, Сережка, — говорила Лидка и волновалась, красные пятна выступили на ее щеках. — Можно научить собирать приемники…
— Не скажи, — ухмыльнулся Катриш, а у меня мстительно мелькнуло: «Что, скушал?!»
— Можно, можно, Сережа, а рисовать — нет. Я верю, из Эдика выйдет настоящий художник.
Катриш хлебнул из чашечки уже остывшего чая.
— Да я-то что, я не против. — Он снисходительно похлопал меня по плечу. — Потянет и на художника наш Клименко. У него широкая шея, известный факт.
— Подлить еще чайку? — спросила у меня Лидка. Я отказался, какой там чай, а Катриш пододвинул ей свою чашку.
Он набрал полную ложку варенья, проглотил и произнес с важным видом:
— А я на завод пойду. Годик-два поработаю и буду поступать в радиотехнический. Дело решенное. Буду конструировать аппаратуру для спутников. С дипломом радиоинженера не пропадешь.
— Ой, мальчишки, нам еще два года учиться в школе. Я, например, еще не знаю, чего хочу. Иногда мне хочется быть учительницей, — сказала Лидка.
— Физкультуры? — поинтересовался Катриш и отчего-то мелко хохотнул.
— Нет, почему? Или ты считаешь, раз я занимаюсь спортом, значит, только физкультуры. А может быть, математики или физики. Хотя нет, математика мне трудно дается.
— Физику преподавать еще можно. А учить олухов математике? Была охота нервы трепать, — совсем уже по-хозяйски рассудил Катриш.
— «Олух», это ты кого имеешь в виду? — съехидничал я, намекнув Сережке, что он слабак в математике, но тот сделал вид, что не понял вопроса. Вскочил.
— Давайте попляшем, что ли.
Он поменял пластинку, прибавил громкость и задрыгался возле приемника. Подлетел к Лидке, церемонно склонил голову.
— Разрешите вас пригласить?
Я сидел на диване, тупо глядя на них, а точнее, на жердеобразное чучело в зеленых коротких штанах-дудочках, в клетчатой рубашке навыпуск и как будто видел Катриша впервые. Стиляга лихо орудовал руками и ногами. Они танцевали фокстрот и носились по комнате как сумасшедшие. Катриш совершенно измучил Лидку своими прыжками и поворотами. Я видел то усмехающееся лицо Лидки, то самодовольную физиономию Сереги, наверное, он думал, что неотразим. Катриш покачивал головой и бубнил, повторяя мелодию, скользя рассеянным взглядом поверх очков. Но иногда мы встречались глазами, и он подмигивал мне, дескать, «учись, мужик, пока я жив». Неужели Катриш не догадывался о том, как он глуп и смешон?
То ли от орущей музыки, то ли от всей этой бестолковщины перед глазами у меня разболелась голова, и я подумал: «Зачем я прихожу сюда?» Здесь все было новым для меня: ухоженные, сияющие свежей краской комнаты, новая мебель, вид за окном. Да, новым и чужим. Даже Лидка, что-то объяснявшая сейчас этому жизнерадостному пройдохе, тоже вдруг показалась мне чужой. Захотелось немедленно пойти на улицу Красных Зорь и в старом дворе встретить прежнюю Лидку, своего верного товарища.
Я встал и быстро пошел к выходу. Хлопнул дверью. На лестничном проеме второго этажа меня догнал Катриш.
— Чумной, куда ты сорвался?
— Дела есть. — Никаких, конечно, срочных дел у меня не было. Но я спешил. Я хотел, чтоб Катриш отстал и потому свернул за ближайший от Лидкиного дома угол. — Мне сюда, понял?
Я сказал грубо, чтобы он уматывал, но Сережка плелся следом — с него как с гуся вода.
— Хорошая девчонка, — говорил он. — Точно, мужик? Ты знаешь, я на Степанкову раньше не обращал внимания. Правда, у нее красивая фигура?
Я не ответил.
Мы брели по пустынному переулку куда-то на городскую окраину. В предвечерний час над нами висело тихое, чистое небо. Только далеко впереди у синеющего горизонта замерли два розоватых облачка — торопливые мазки, как проба кисти.
Катриш вновь и вновь расхваливал Лидку. Он ухмылялся и в уголках его рта собиралась слюна.
Я упорно молчал.
— Слышь, мужик, по-моему, Степанкова за тобой ухлестывает. Как она меня отбрила насчет твоего таланта?! Или у вас все в ажуре, и ты финтишь? — Он шлепнул себя по лбу. — Глупец, конечно, в ажуре! — И, гаденько хихикнув, пропел: — Диванчики плюшевые…
— Ты что сказал, а?! — преградил я Сережке дорогу. Меня трясло. — Ты что это, гад, выдумал?..
— Да ничего, Эдь, я так… просто, — попятился Катриш. — Ничего, Эдь.
Я ткнул кулаком в посеревшую от страха физиономию, процедил:
— И не мужик я тебе, запомни…
* * *Я всегда жалел и защищал Сережку. Он был хил и беспомощен, а мальчишки не переносят слабаков. Но Сережка обладал поразительным нюхом на чье-то превосходство и авторитет, даже пользовался у сильных ребят уважением. Сережка всегда ловко ускользал от опасности. Я догадывался, что он исподтишка подличает, юлит и заискивает, как все трусы, но это не касалось меня, и я был спокоен. Я доверял ему все свои тайны, принимал его разглагольствования без возражений. Катриш мог посоветовать и посочувствовать, когда мне приходилось туго. А сноровистая покорность, с которой Катриш выполнял мои просьбы, очень мне льстила. Как я не мог понять, что с третьего класса, с того первого дня, когда заступился за него, я дружил с угодливым лакейчиком, тайно точившим зубки?!
Но при чем тут Лидка? Я, кажется, вступился за нее? А разве бы я не вступился за чужую, незнакомую мне девчонку?! Однако я хлопнул дверью в ее квартире и оставил Лидку с этим пройдохой…
Я шел по улице Красных Зорь. Я и не заметил, как оказался на родной улице.
Навстречу катили груженые машины, и синеватая пыль от них быстро таяла в бледно-розовых красках догорающего дня.
Я шел мимо длинного высокого забора, которым обнесли груды развалин, и думал о разговоре в Лидкиной квартире. Из головы не выходил упрек Катриша насчет нужности сейчас моей картины — какая-то жестокая правда таилась в нем.
И вдруг я почувствовал, что пуст — ударь, и от меня отскочит гулкий, как от барабана, звук. «Да, я не смогу написать свою «Купальщицу». Наверное, ничего уже не смогу написать, — потерянно размышлял я. — Сколько времени я почти не прикасаюсь к картине и вообще рисую очень мало. У меня много разных дел. Много. Нет, так нельзя».
Я прибавил шагу — сейчас я приду домой и серьезно возьмусь за работу… И таким бесконечно длинным показался мне путь к моему новому жилью.
