Борис Тумасов - На рубежах южных

Вечерами у артельных костров, не таясь, ругали всех панов–старшин. Кричали, что в поход отправили одну бедноту, что уже месяц стоят в Астрахани, когда это время могли бы быть дома. Крыли на чём свет стоит купцов и рыбников, чьи баржи приходилось грузить.

Кто‑то рассказал, что контр–адмирал Федоров попросил Головатого оказать услугу, помочь в погрузке купеческих кораблей. Не посмел отказать войсковой судья. Понимали все: урвал Федоров на этом деле немалый куш.

С каждым днём возмущение нарастало. Люди Сумина шепнули кому‑то из черноморцев, что продали их полковники часть войсковых запасов. Заговорили казаки об этом в открытую: «Для какой надобности привели нас сюда? Чтоб рыбники ярмо на нас надели? Чтоб полковники на нашем харче наживались?»

В одну из ночей, когда полковник Чернышев шёл к сараям, где жили казаки, в него из темноты полетели камни. А когда, вскочив на коня, помчался обратно в город, вслед ему понёсся заливистый свист. С той ночи в тёмную пору полковники не появлялись в казачьем лагере.

Чернышев благоразумно умолчал о неприятном происшествии. Но Антон Андреевич Головатый был осведомлён обо всём. Чуть ли не каждый вечер на поповском подворье, где жил войсковой судья, появлялись бесшумные соглядатаи. Они нашёптывали Головатому о том, какие речи ведутся у казачьих костров, что делают полковники, кто из сотников сколько горилки пьёт и к каким молодкам ходит. Антон Андреевич слушал, опустив глаза, и задумчиво кивал крепкой, круглой головой…

А как‑то поздним вечером, когда казаки, сидя у небольших костров, хлебали из котлов жиденький пшённый кулеш, кто‑то невидимый в темноте проговорил:

— Хлеб да соль, браты!

— Садись с нами вечерять, — гостеприимно пригласил Собакарь.

Дикун достал из‑за голенища запасную деревянную ложку. Половой и Шмалько подвинулись, освобождая место пришлому человеку.

Дюжий, грузный человек уселся на землю у костра, перекрестился, дождался очереди и зачерпнул ложку кулеша, подхватывая капли кусочком хлеба. Собакарь взглянул в седоусое круглое лицо человека и от удивления вылил кулеш себе на шаровары.

— Пан войсковой судья?! — изумлённо воскликнул он.

— Лей, лей, хорунжий! — усмехнулся Головатый. — От такого кулеша пятен на шароварах не будет…

Теперь уже все сидящие у костра остолбенело смотрели на нежданного гостя. А тот окинул их спокойным взглядом, усмехнулся в сивые усы и проговорил:

— Что ж про кулеш забыли, хлопцы? Эдак и сами голодными останетесь, и меня, гостя своего, не накормите… Не стану же я не в свой черёд хлебать…

Деревянные ложки снова застучали о котёл. Весть о том, что сам пан войсковой судья ест кулеш вместе с казаками, облетела лагерь. Со всех сторон к костру Собакаря сошлись черноморцы. Они тесным кольцом окружили костёр. Сотни глаз сверлили Головатого, но он спокойно, словно не замечая, продолжал есть.

— Да, кулеш у вас не больно гарный! — наконец проговорил Головатый, откладывая ложку. — Прямо скажу — дрянной кулеш, одна пшенинка другую погоняет, а салом и не пахнет…

Казаки зашумели. Чей‑то визгливый голос выкрикнул:

— Харч наш господа полковники, матери их черт, купчишкам продали…

— Все к себе гребут, — подхватил хриплый бас.

И будто ураган разразился над лагерем.

А Головатый невозмутимо слушал гневные, яростные крики. Неторопливо, спокойно вытащил из кармана засаленный кисет, протянул его сидящему рядом Дикуну, голой рукой достал из костра уголёк и старательно раскурил люльку.

Когда крики стали смолкать, Головатый заговорил, чуть повысив старческий басок:

— Добре, сынки! Разберусь с вашими обидами! А пока суд да дело, обещаю вам — завтра же будет у вас настоящий, густой кулеш с салом. И рыба будет… И баньки накажу во всём городе для вас истопить…

В своей старенькой свитке, в штопаных шароварах походил пан войсковой судья на простого старого казака, на деда, который беседует со своими сынами и внуками. Он старчески покашливал, сплёвывал в костёр и одобрительно кивал головой.

— А с походом как, батька Головатый? — спросил кто‑то из старых казаков.

— С походом? — Антон Андреевич сунул в карман шаровар пустой кисет. — С походом, хлопцы, не во мне дело. Сами знаете, — здесь не Сечь Запорожская, здесь шапками дело не решить… Но скажу я вам, браты–казаки, хоть и не вправе я это говорить, — недолго ждать осталось… Днями отплывём. А там, в Персии, для смелых — добрый дуван будет: и шелка, и камни–самоцветы, и туманы золотые…

Головатый неторопливо, с кряхтеньем поднялся на ноги и обвёл столпившихся кругом казаков быстрым взглядом.

— Ну, на покой пора, хлопцы… Пора дать отдых моим старым костям.

— Ур–ра батьке Головатому! — крикнул чей‑то восторженный голос. — Ура нашему заступнику!

— Ур–ра! — пронеслось по толпе.

Крепкие руки подхватили войскового судью, подняли вверх и понесли к стоящей поодаль тачанке.

Казаки долго смотрели вслед.

— Вот это человек! И не подумаешь, что пан! — восхищённо говорил Шмалько. — Сразу видно — свой брат казак…

— А вот ты бы у него на хуторе спину погнул, как я, так узнал, какой он, — сердито проворчал Собакарь.

— А какой?

— Да такой, как все паны. Только поумнее других…

На следующий день к обеду в казачий лагерь подвезли сало, муку, крупу, свежую рыбу. На двух телегах — четыре бочки с горилкой.

— Пан войсковой судья казачеству шлёт! — громко объявил разбитной, голосистый есаул.

В лагере на все лады славили батьку Головатого. И даже хорунжий Собакарь не возражал против этих восхвалений.

А дело было так. Ранним утром Антон Андреевич вызвал к себе Великого и Чернышева. Те, догадавшись, зачем их требует войсковой судья, пришли вместе, вместе и предстали перед Головатым.

Антон Андреевич встретил их туча тучей.

— Правду говорят? — он сдвинул лохматые брови.

-— Ты о чём, Антон Андреевич? — непонимающе смотрел на него Великий.

— А о том…

Головатый грузно поднялся из‑за стола и зло откинул ногой табуретку.

— А о том, что говорят. Вы соль да вино продали?

— Навет!

— По злобе кто‑то наговаривает! — в один голос принялись оправдываться полковники.

— Брешете, сучьи дети! — взорвался Головатый и грохнул дюжим кулаком по столу, — Лучше признавайтесь, а то я это дело все одно раскопаю!

— Грешны, Антон Андреевич! — струсил Чернышев.

— Да и греха то, Антон Андреевич, самая малость, — начал Великий прямо глядя в глаза Головатому. — Продали на копейку, а брешут на алтын. Собачий народ пошёл. Вон даже и про твою милость…

— Что? — хмуро оборвал Головатый.

— Да вон, говорят, что ты подарки принял от купцов за то, что казаки баржи грузили…

Седые усы войскового судьи обвисли. Другим, ворчливо–добродушным тоном заговорил:

— Дурни вы! В любом деле надо край знать. Нынче ж отправьте казакам крупы, сала, рыбы. А то доведём их до бунта. С этим делом нельзя шутить.

— Исполним, Антон Андреевич! — покорным голосом проговорил Великий.

— Сделаем! — подтвердил Чернышев.

— Добре! — уже милостиво кивнул головой Антон Андреевич. — И чтобы больше такое не повторялось. Было не было, а чтоб до меня такие слухи не доходили. Не посмотрю, что вы полковники и перед войском заслуги имеете. Разжалую. — И уже спокойно: — В полках чаще надо бывать да за людьми следить, с вас спросится…

Полковники вышли. Уже за дверью они снова переглянулись.

— Отделались, — вытер пот Чернышев.

— А хитёр пан войсковой судья! Ой, хитёр! — восхищённо сказал Великий. — Вот у кого учиться, как дела вершить.

Только–только начинает голубеть густая синева ночи, ещё горит над самой землёй утренняя звезда, уж просыпается астраханский люд.

Первыми, как всегда, поднялись артельные стряпухи. Подоткнув подолы длинных, со множеством оборок юбок, они развели огонь под таганами, наносили воды и принялись варить суп.

За ними пробудились и мужики. Стараясь не промочить лаптей, они степенно умылись в Волге, помолились, поартельно уселись вокруг общих котлов и вслед за старостами поочерёдно заработали деревянными ложками. Ели без слов, посапывая, звучно втягивая горячее варево.

А город уже выбрасывал на пристань толпы голытьбы. Берег ожил. Прошли строем казаки на разгрузку баржи. Под ногами похрустывал песок. Чей‑то озорной голос вслед им выкрикнул обидное:

— Эй вы, хохлы! Купецкая служба!

— А что, чай купчам от них прибыльно, — поддержал его артельный мужичок. — Дармовые работнички, не то, что мы…

Казаки зло огрызались. Самые горячие, сжимая кулаки, выскакивали из рядов, грозили.

Один за другим поднялись мужики, сложили в кучу, под надзор стряпух, свои котомки и двинулись на работу.