Василий Субботин - Прощание с миром
На одной из остановок, по-моему, это было в Руане, ко мне в купе заглянул проводник, вернее даже сказать, переводчик, ездивший с нами. Он открыл дверь, желая, должно быть, удостовериться, есть ли кто в купе. Я попросил его войти и сразу приступил к расспросам. Мне страшно хотелось знать, что за странные плакатики были развешаны тут. Он довольно сносно говорил по-русски, и мне легко было объясняться с ним. Конечно, я сразу же высказал ему свое предположение, что, насколько я понимаю — это не более и не менее как реклама вин, не что иное, как реклама вин. Он очень удивился этому моему предположению. Он даже, как мне показалось, очень развеселился этим моим словам, захохотал даже.
— Реклама наоборот,— сказал он...
— Это — антиалкогольные плакаты, — продолжал он.— Сейчас во Франции идет неделя борьбы с алкоголизмом, вот почему эти плакаты и висят здесь...
Не помню теперь уже, как он сказал, то ли неделя, то ли декада. Не в этом дело. Может быть, даже месячник, совершенно этого не помню... Мне кажется все-таки, что он
сказал — неделя, неделя борьбы, что ли.
Один из этих плакатов особенно заинтересовал меня. Он висел как раз напротив, на противоположной стене. На нем был нарисован налитый до половины, именно до половины, бокал вина. И рука, ограничивающая уровень, показывающая, что больше чем до половины лучше не наливать. Я, естественно, спросил, что означает этот рисунок и что написано под ним.
— Здесь сказано так,— перевел мне мой собеседник: «Пить хорошее, пить мало — значит иметь возможность пить долго».
Надпись, что и говорить, была замечательная, она мне очень понравилась.
Мы так переходили от одной афишки к другой. И псе они были по-своему интересны. Мне жаль, что я не переписал их все.
Среди других, заинтересовавших меня картинок, была одна, которая более других была непонятна мне. На ней было изображено лицо человека со странно знакомыми, как мне показалось, опущенными в рюмку усиками, и такая же знакомая, падающая на лоб мокрая прядь. Вместо носа у этого, изображенного на плакате человека, была нарисована красная ромовая бутылка. И без того все было ясно: на рисунке был изображен явный Гитлер.
— А при чем тут Г итлер? —спросил я.— Он ведь, насколько я знаю, не пил?
Переводчик помолчал, потом, подыскивая слова, сказал:
— Здесь он просто как отрицательный персонаж... Кроме того, существует такая легенда, может быть, анекдот даже, что Г итлер жив, но давно уже спился, сделался обыкновенным алкоголиком...
Все это было очень забавно.
Я так переходил от одного плаката к другому и узнавал много интересного.
Наконец, в углу, за шторой, которой должно было быть прикрыто окно, я увидел, разглядел, если хотите, даже разыскал, еще один плакат, совсем уж непонятный. Смысл его
никак не доходил до меня.
На белом, застланном скатертью столе стоял стакан. На этот раз просто стакан, наполненный водой. Вокруг него сидели лягушки. Они сидели вокруг стакана, скрестив или, лучше сказать, сложив лапки, держа их молитвенно перед собой.
Я, естественно, поинтересовался тем, что было написано под этим совсем уже странным для меня плакатом, что все это означало и что могло означать.
— Это другое,— сказал мне тот же гид. Он даже замялся на минутку.— Это уже не отсюда, во всяком случае, сюда это не относится... Здесь написано,— сказал он через минуту, через мгновение: — «Воду пьют только лягушки»... Нет, даже так,— поправил он себя,— вернее даже будет сказать так: «Кто пьет воду — тот лягушка».
Мы посмеялись.
Это было действительно смешно. В самом деле: нельзя же пить одну воду. Во всяком случае, все ханжество такого рода пропаганды, как всякой другой пропаганды, я думаю, было снято этой шуткой, этой последней надписью под стаканом с обсевшими его, вымаливающими глоток воды лягушками...
До самого Парижа мы больше не останавливались.
МСЬЕ ЖОРЖ
По Парижу возил нас мсье Жорж. Мы иногда его звали просто Жоржем. В ресторане, когда мы обедали, мы старались посадить мсье Жоржа рядом с собой.
Был этот худенький парень из пригорода.
Мсье Жорж был еще очень молод. Кроме всего, он еще, что называется, был лихач. Громоздкий свой автобус он водил так, что воздух свистел за стеклами... Но всего лучше он тормозил. Тормозил он так, что мы разом все вдруг оказывались у него в кабине, а наши фотоаппараты, сумки и портфели летели нам на головы.
Наконец пришел день, когда мсье Жорж разогнался, а потом что-то случилось у него с машиной, она вдруг круто взяла в сторону и, внезапно скрежеща тормозами, встала поперек дороги.
Мы поднялись на ноги, трогая себя за носы. Послышался чей-то запоздалый, все еще дрожащий голос:
— Мсье Жорж, что вы делаете... Вы нас убьете!
Мсье Жорж молчал. Но тут вступилась наша
толстая француженка-армянка. Подняв микрофон, она вскрикнула.
— Господа, дамы, не волнуйтесь! — произнесла она медовым голосом.— Мсье Жорж потерял управление... Слева показалась очень красивая девушка.
Зга армянка, немолодая и энергичная, давно уже жила во Франции и была нашим экскурсоводом в Париже.
Мсье Жорж смущенно засмеялся. Сбавив скорость, он обернулся — наши женщины в восторге ему аплодировали,— а он сказал, что ехал со скоростью сто километров.
Выбрав момент, он неожиданно запевал что-нибудь или, взяв у гида микрофон, быстро, быстро, пока было спокойно на дороге, рассказывал нам какой-нибудь свой парижский шоферский анекдот. Мсье Жорж очень старался... Ни с того ни с сего он принимался уступать всем дорогу, а то вдруг притормаживал и ждал, когда пройдет какая-нибудь почтенная и чересчур медлительная особа. И наоборот, в
прилегающих к центру улицах, стиснутый со всех четырех сторон, и часы, когда больше всего скапливалось машин, пускал в ход все своё обаяние и оказывался впереди всех.
Мсье Жорж порядочно наставил нам шишек, но все-таки очень нравился нам. Особенно дамы были от него без ума. Поощренный их вниманием, он ездил так, что правым бортом мы бились об угол дома справа, а левым — слева... Тогда мсье Жорж вез нас обедать.
К обеду нам ставили на стол очень хорошее простое вино, огромнейший графин красного бордо. Каждый раз, когда графин опорожнялся, мсье Жорж исчезал. Но скоро он появлялся ликующий, еще с двумя бутылками в руках, которые ему удавалось раздобыть у хозяина.
После этого мы старались посадить Жоржа рядом с собой, а он кружил нас так, что весь мелькающий за окнами город, все дома в нем делались для нас одинаковыми.
Мсье Жорж был очень насмешлив. Однажды на сладкое к столу нам подали персики. Неважные, правда, оказались персики, зеленые, гнилые.
Мой сосед Петя, затюканный, хороший, но все время боящийся сделать что-нибудь не так, взял один персик себе, положил его на середину тарелочки. Потом взял в левую руку вилку, а правой всадил в персик нож и осторожно, кусочек за кусочком, стал отправлять его в рот.
Мсье Жорж долго смотрел на все это. Потом он захохотал. Смеяться мсье Жорж мог от всей души. Петя сообразил, что произошла какая-то ошибка, и спросил недовольно:
— Что случилось, мсье Жорж, чему вы так?
Но мсье Жорж долго не мог успокоиться. Наконец он сказал:
— Мсье Пьер, почему вы так едите персики?
— А как его надо?..
Мсье Жорж взял тяжелый и уродливый персик в свою крепкую руку и стал быстро обкусывать его со всех сторон.
Мсье Пьер даже обидеться не успел.
А мсье Жорж все так же весело гнал дальше.
НА КАПРИ
Мы покрутились на маленькой площади под часами. Отсюда шло вверх несколько кривых — ныряющих то вверх, то вниз узеньких улочек. Вот и весь городок, город Капри. И так как нам показывали что-то значительное, серьезное, то, по-видимому, это все, что нам могли показать.
Мы прибыли сюда час назад. От пристани поднялись фуникулером. Потом по каменистой улочке, на которой теснились толпы туристов всех стран, вышли наверх и попали на небольшую эту площадь. Здесь повсюду были расставлены столики и опять было много туристов. Очень скоро мы поняли, что делать нам здесь нечего, что мы зря приехали. Мы, когда ехали на Капри, думали, что нас везут сюда потому, что на Капри жил Горький. Должно быть, повезут в его дом...
Пароходик из Неаполя идет около двух часов... Все вообще оказалось не так, как представлялось,— все оказалось близко: и Неаполь, и Везувий, и Сорренто. И, должно быть, в хорошую погоду сам этот остров Капри виден уже из Неаполя... Но мы плыли в плохую.
Впрочем, хмуро было только с утра. Потом сделалось даже солнечно, и, прибыв на Капри, мы даже купались. На древней этой площади, под часами, фотографировались с черными южно-африканскими студентами, а потом оказалось, что самым черным па этом снимке был я.
