Кирилл Войнов - Со мною в ад
Мне показалось, что он стал похож на проколотую шину, из которой выпустили весь воздух, он тяжело сидел на стуле, плечи опущены, голова повернута к окну — как же быстро переходит он от самоуверенной наглости к трусоватой попытке тянуть время и изображать из себя несчастненького, терзаемого извергом-следователем.
— О чем говорили… Ни о чем особенно не говорили, — тихо и рассеянно забормотал он. — Жена обрадовалась, когда увидела меня, хотела встать, руки протянула… Я сел на кровать, нагнулся, она обняла меня… Я принес ей черешню… Как это все случилось, спрашиваю, откуда все это и зачем? А она не отвечает, где, говорит, Димка и Монче, живы ли? Ну что я ей могу сказать… Я знаю, говорит, все, все знаю — и смотрит мне прямо в глаза. Ну, говорю, раз знаешь, что же делать, раз так вышло. Теперь тебе надо выздороветь, и опять спросил, откуда она могла… А она стала белая, как полотно, повернулась к стене и с головой одеялом укрылась. Я спрашиваю, привезти ли ребенка и что дальше делать, а она не отвечает. Лежит так и дрожит под одеялом, похоже, плачет… Я говорю, успокойся, прошу тебя… Вот, думаю, сейчас войдет Ташев, увидит, что она разволновалась, и, скорее всего, больше не пустит меня сюда. Но пришел не Ташев, а сестра, стала ругаться и гнать меня. Потом открыла одеяло и стала выговаривать Венче, что это за фокусы такие, говорит, потом стала пульс ей мерить, а Венче не поворачивается, так и лежит лицом к стене…
Он замолчал, вытащил из кармана большой носовой платок, утер им лысину и шею над воротником.
Я наблюдал за ним и ждал, ждал, что он скажет еще что-нибудь и я наконец пойму причину отчаянного поступка Невены. Но кое-что я уже уловил. Он проговорился о сестрах. Она сказала, что знает об этом. А на самом деле просто обманом заставила его сказать правду. Да и откуда она могла знать? Хотя такие вести быстро разносятся по городу, даже по стране и больничные сестры или санитарки тоже могли что-то сболтнуть. Во всяком случае, только этим можно объяснить дальнейшее ее поведение. Если, конечно, Томанов не врет.
Я все еще ждал. Он убрал платок, облокотился локтями о колени, сжал голову ладонями и застыл так. Я видел — больше говорить он не собирается. Терпение у меня лопнуло.
— Послушайте, Томанов, вы говорите неправду. У меня есть серьезные основания думать, что вы сказали или сделали больше того, о чем сообщили мне. Я не пугаю вас, но заявляю вам самым серьезным образом, что на этот раз вам это так легко не сойдет.
— Знаю, — вдруг быстро ответил он, и в голосе его прозвучало отчаяние. — Знаю, что у вас есть основания. В перерыв, пока Данчо обедал, я снова побежал в больницу и узнал, что случилось… Теперь опять выходит — я виноват… Но вы поймите меня! — Он вдруг вскочил и в запале приложил руки к сердцу. — Не виноват я! Не виноват! Я все рассказал вам, как было… Но откуда мне знать, почему она это сделала в больнице? И что произошло дома — не знаю! Понимаете — не знаю! Не виноват я! Не виноват! И ты ведь человек — пойми ты это!
Он снова опустился на стул, закрыл лицо руками и заплакал. Да так громко, надрывно.
Я нажал на звонок. Вошел дежурный, отдал честь.
— Проводи этого гражданина к выходу, и пускай идет на все четыре стороны!
Нет-нет, не потому, что я увидел, как большой здоровый мужик плачет. Многие плакали передо мной. Искренне плакали — и лгали. Когда я приказал Качулеву найти этого Гено хоть на дне морском и ждал целый день, пока его приведут, я твердо решил сунуть его за решетку и взять у прокурора разрешение держать его там, пока он не выложит все до капли. Но…
Дежурный с удивлением поглядел на Томанова, который все еще сидел согнувшись и всхлипывал. Дежурный подошел к нему, постоял рядом секунду-другую, потом энергично подхватил его под руку и повел к двери.
Стало совсем тихо. Наверно, одни лишь часовые остались в здании управления. На улице загудела машина. Я выглянул в окно: закрытый грузовик завернул к тюрьме и вперил фары в стальные ворота. Послышался лязг открываемого замка, два огромных крыла медленно растворились, и машина исчезла в темном проеме двора.
Она вошла, заносчиво подняв голову и с презрением глядя на меня. Наверное, первое было ей сделать нелегко — ее прическа фантастических размеров и формы, покрытая весьма толстым слоем лака, весила немало. Да плюс к тому непомерно густой грим — темно-зеленые тени, ярко накрашенные губы, насурьмленные — как в цирке — брови, все это производило впечатление чего-то тяжелого и неестественного и никак не могло скрыть сеть морщин у глаз и рта. Костюм ее — длинный синий жакет и брюки, — правда, был сшит со вкусом и умело прятал оплывшую, бесформенную фигуру.
— Не имеете права! — громко, со злобой выкрикнула она, едва переступив порог моего кабинета.
Я продолжал спокойно сидеть за столом, внимательно читая ее данные: Велика Танева, по мужу Панова, 56 лет, разведена, живет вместе с дочерью, Антоанетой Пановой, 29 лет, в собственной однокомнатной квартире. Образование среднее. Работает товароведом в объединении «Вторсырье». Замкнутая, необщительная, характер тяжелый, ссорится с соседями и сослуживцами, не занимается общественной работой. Обожает свою незамужнюю дочь, единственной целью в жизни считает устройство судьбы дочери…
Только прочтя до конца все эти записи, я поднял голову.
— На что мы не имеем права? — спросил я.
— Не имеете права арестовывать меня!
— Никто и не собирается арестовывать вас. Мы вызвали вас только для того, чтобы попросить ответить на несколько вопросов… Да вы садитесь, садитесь, пожалуйста! — и я сделал приглашающий жест в сторону кушетки, а сам встал, обошел стол и сел на него, скрестив руки на груди.
Как ни странно, она подчинилась, села на кушетку и стала лихорадочно рыться в большой синей сумке из искусственной кожи.
— Итак, первый вопрос — знаете ли вы человека по имени Евгений Томанов?
Она вынула из сумки идеально отглаженный платочек и совершенно без всякой нужды поднесла его к носу (уж не собирается ли она плакать?).
— Я не хочу знать его, — тихо прошипела она.
— Я не спрашиваю о том, хотите вы его знать или не хотите, я спрашиваю — знаете ли вы его, — снова повторил я, продолжая пристально глядеть на нее.
— Мы работали вместе… несколько лет назад… с тех пор я его не видела… И не желаю видеть!
— Вот как? А у нас есть сведения, что вы продолжаете видеться с ним — и довольно часто.
— Очень он мне нужен! — резко бросила она. Это уже шаг вперед — она не отрицает факт общения с Гено.
— Не знаю, насколько он нужен вам, — я подчеркнул это слово, — но дочери вашей он явно нужен. Ведь у них довольно близкие отношения — не так ли?
— Тогда зачем вы меня спрашиваете?! Она совершеннолетняя — спрашивайте у нее!
— И ее спросим, обязательно, — сказал я как о чем-то само собой разумеющемся, но реакция на мои слова оказалась совершенно неожиданной.
— Нет! Я запрещаю вам!! — вдруг выкрикнула она, и мне показалось, что сейчас она набросится на меня с кулаками. — Я запрещаю вам тревожить мою дочь и таскать ее по разным вашим участкам!
— Ну вот и прекрасно, — с мирной улыбкой заметил я, — значит, и вы уже начали приказывать и запрещать. Как же тогда нам работать?
— Это меня не интересует! — Панова не поняла или не хотела понять моей иронии и продолжала наскакивать на меня. — Я сказала, не касайтесь моей дочери! Она ничего общего не имеет с его делами!
— Хорошо, хорошо, оставим вашу дочь в покое, пока… А теперь вы скажите мне, пожалуйста, что вы делали около семи вечера тринадцатого мая, во вторник, в доме Гено Томанова?
Она обескураженно поглядела на меня, выдержала небольшую паузу и выпалила:
— Ничего не делала!
— Но вы ведь были там, не так ли?
— Нет! Не была! — и резко отвернулась к окну.
— Но это же глупо, гражданка Панова, бессмысленно и глупо. Вы были там, разговаривали с Томановым в присутствии его жены, и вас там видели… И еще, там даже возник какой-то скандал — и это известно. Какой же смысл все это отрицать?
— Есть! Есть смысл! — исступленно прокричала Панова. — Потому что он — подлец! Изверг! Тони заболела из-за него! Он разбил ей сердце! Три года он таскается к ней, издевается только… А теперь опять не может оторваться от юбки этой клячи… У вас есть дети, а? Вы спросите меня, как я все это выношу! Единственное мое дитя… Я… Я…
У нее вот-вот начнется истерика — дикие глаза, говорить не может, не плачет, а только прерывисто дышит и мнет в руках несчастный платочек.
— Зачем же вы ходили туда? Что вам там делать — у такого человека?
— Потому что я добрая — вот почему! Сердце у меня доброе… Он все жаловался, лопается у него кожа на пятках, очень, говорит, болят при ходьбе, ничем не могу вылечиться, ничто не помогает, говорят — только чистый норковый жир нужно приложить. Ну где я найду ему норковый жир? Но нашла. У всех спрашивала-спрашивала, и наконец-то у моей сотрудницы оказался родственник, который работает на норковой ферме. Там, когда готовят шкурки, собирают и жир. Вот она мне и дала в бутылку из-под лимонада. Ну, дай, думаю, отнесу ему, раз он сам не приходит…
