Кирилл Войнов - Со мною в ад

Кирилл Войнов

Со мною в ад

Роман

Есть у меня шестерка слуг,

Проворных, удалых.

И все, что вижу я вокруг, —

Все знаю я от них.

Они по знаку моему

Являются в нужде.

Зовут их: Как и Почему,

Кто, Что, Когда и Где[1].

Кирил Войнов

С мен в ада

1980

Окно моего кабинета выходит на восток, к тюрьме. Высокая гранитная стена отделяет нас от этого сурового молчаливого здания, полного греха и человеческих драм, разрушенных жизней и сломанных судеб. Может быть, именно эта близость порой навевает мысль о том, что наше следственное управление — это нечто вроде преддверия к тюремному аду, а я — один из подручных Святого Петра, которые помогают человеку перейти через этот страшный порог или вернуться в человеческий муравейник.

Впрочем, гранитная стена находится где-то внизу. Поэтому отсюда, из моего окна (мы сидели на четвертом этаже), виден целиком весь западный фасад тюрьмы, продырявленный маленькими зарешеченными окнами, справа — ворота с черной железной дверью, возле нее — караульное помещение, а дальше, в углу, — круглая сторожевая башня, где когда-то круглосуточно сидел часовой со штыком и картечницей. Сейчас башня пуста, как безлюдная ветряная мельница. И все равно башня производит устрашающее впечатление, да это и понятно: она стала неотъемлемой частью, как бы символом мрачного ансамбля. За красной черепичной крышей низкой пристройки виден кусочек двора, выложенного булыжником. Тонкая полоска травы отделяет его от заботливо ухоженного цветника. Здесь, в этом безмолвном дворе, я вижу иногда одинокую человеческую фигуру в широкой линяло-серой робе и кепке, похожую на странный манекен или, скорее, на чучело. Однако это не чучело, а живой человек: он тяпает мотыгой, подстригает кусты, сажает цветы. Ему разрешено вернуться к нормальному существованию, и своим занятием он искупает вину перед обществом. Он знал, что в конце концов окажется здесь, что ему придется заплатить за совершенное им преступление по законам, которые общество создает, чтобы существовать и развиваться.

Да, собственно, каждый член общества знает эти законы, писаные и неписаные. Едва появившись на свет и даже еще не осознав себя как личность, человек уже получает уроки разницы между «да» и «нет», между «можно» и «нельзя», «полезно» и «вредно». Взрослея, он постигает все это не только разумом, но и чувствами и инстинктом. Одновременно он учится понимать, что добро не всегда вознаграждается, зато зло почти никогда не остается безнаказанным. И все-таки вопреки разуму, чувству, инстинктам человек делает то, что вредно, то, что запрещено, то, чего делать нельзя, иначе говоря — он совершает преступление. Что-то толкает его на это, какая-то причина, которая становится сильнее чувства ответственности перед обществом, сильнее страха перед раскрытием преступления, перед возмездием, даже самым ужасным.

Что же это за причина? Любовь, ненависть, алчность, зависть, поруганное достоинство, месть? Да мало ли страстей человеческих лежит в основе преступления! Чаще всего именно они, человеческие страсти, подробно изученные и всегда неожиданные в своих проявлениях, вырываются из-под контроля разума и швыряют человека в пучину непредсказуемых и неуправляемых — преступных — действий.

Что может толкнуть человека к тому, чтобы лишить жизни себе подобного? Что могло заставить этого внешне симпатичного молодого человека, почти закончившего медицинский институт, Венцислава Качулева, чье дело лежит у меня на столе, убить своего соседа по квартире? Тридцать семь дней я занимаюсь этим делом, исследую характер обвиняемого, его склонности, социальное происхождение и взгляды на мир, зову на помощь лучших психологов, изо всех сил стараюсь логически объяснить происшедшее, потому что не могу, просто отказываюсь принять его версию: да, убил, потому что хотел остаться в квартире один… Да это просто невероятно, дико, нелепо! Убийство — не из-за любви или ненависти, не от растоптанных сокровенных чувств! Что это? Жадность? Нет-нет, жадность — это нечто совсем другое, она предполагает болезненную ненасытность, она жаждет иметь и приобретать, и в результате — кража и грабеж. А этот… этот просто — просто! — хотел жить в квартире один, включать магнитофон, водить к себе девушек… Легкомыслие? Безответственность? Никаких других объяснений я не нахожу. Легкомыслие и безответственность. И меня бросает в дрожь при мысли о том, что в наше время именно это все чаще объясняет причины многих и многих преступлений. Не бешеные страсти, а легкомыслие и безответственность. Поэтому, когда тебе поручают дела, в которых открывается весь ад клокочущих страстей человеческих, понимаешь, какой долгий путь еще пройдет мир, прежде чем человек будет жить по высоким, нравственным законам.

На моем столе рядом с объемистым делом Венцислава Качулева, по которому я уже написал заключение и приготовил его для прокурора, лежит и тоненькая зеленая папка. В ней всего один листок — постановление о предварительном следствии. Сегодня утром мне вручил его Кислый, то есть полковник Стоичков, мой шеф. Я сказал «Кислый», потому что, когда речь заходит о нем среди коллег из управления или когда каждый из нас думает о нем, мы никогда даже в мыслях не называем его «начальник» или «полковник», а просто «Кислый». При этом по характеру он вовсе не кислый, совсем наоборот: я бы сказал, что он один из самых симпатичных начальников, при которых мне приходилось служить. Да, конечно, он придирчив и требователен, но зато справедлив, редко выговаривает, еще реже наказывает подчиненных, понимает их — но физиономия!.. Дал ему Бог, а может, и сам «выработал» себе такую, но, даже когда он хвалит нас, выражение лица у него такое, будто он только что выпил бутылку чистого лимонного сока…

Утром, когда он вручил мне новое дело, я попытался напомнить ему о том, что мне обещан отпуск, что я устал, мне бы отдохнуть, и прочая и прочая, но все это не произвело на него никакого впечатления. Ну, и я вынужден был выйти из кабинета с тихим вздохом и тоненькой папкой под мышкой.

Раньше это дело вел наш коллега следователь Пенков, но недавно с ним, как я слышал, случилась беда: при выходе из лифта он упал и сломал ногу. О сути дела, которым он едва начал заниматься, я знал понаслышке, просто оно было чужое и не очень интересовало меня — своих забот хватало. Значит, следовало раскрыть глаза и уши пошире, чтобы узнать побольше. И, конечно же, прежде всего встретиться с Пенковым.

Я взял плащ с вешалки, вышел из управления и сразу попал под сильный майский дождь.

Пенков сидел в старом продавленном кресле, вытянув вперед толстую как пень ногу в белом гипсе и бинтах. Рядом стоял костыль — значит, дело серьезное. Выглядел он не так уж плохо, мне даже показалось, что на его худом лице, обычно бледном, появился румянец.

— Ну, ты умница — нашел время ноги ломать! — попытался я пошутить, но он воспринял это не как шутку, а, скорее, как упрек.

— Извини уж, так получилось, — совершенно серьезно ответил он. — Садись сюда! — и он указал на кушетку, перед которой стоял колченогий журнальный столик. — Лучше чуть подальше от меня, ко всему я еще и грипп подхватил.

Я уселся на кушетку.

— Болит? — с участием, достаточно искренним, спросил я.

— Что?

— Как что? Нога.

— Только когда наступаешь на нее. А так ничего, терпимо…

— Это перелом?

— Похоже, но врачи что-то темнят. В моем возрасте все плохо заживает.

Я знал, что ему осталось до пенсии семь месяцев и тринадцать дней. Помолчали.

— Тебе, что ли, передали? — спросил Пенков, чувствуя, что, как хозяин, должен продолжать разговор.

У меня не было необходимости отвечать — все и так ясно. Однако я кивнул головой.

— Мне и вправду очень жаль, — проговорил он. — Это дело могло стать самым крупным за всю мою службу. Я просто мечтал, чтобы мне попался такой случай, — и вот что вышло…

Я с удивлением поглядел на него — нет, он не шутил, тон его был искренним и серьезным.

— А почему самое крупное? — как-то машинально задал вопрос я.

— Но ведь это тройное убийство! Разве мало? Не каждый день случается такое, верно?

Он говорил тихо, но в голосе его звучали волнение и убежденность, и серые глаза блестели по-особенному. Он взял со столика пачку сигарет, ловко стукнул по дну — выскочили две сигареты, он поднес пачку мне. Я поглядел на часы и покачал головой: до второй сигареты мне оставалось еще пятнадцать минут.

Он закурил, выдохнул дым и продолжал тем же тихим, сдержанным тоном:

— При этом я думаю, что мне известно, кто убийца. Мы советовались с Генчевым, он такого же мнения. Он говорит: «Голову даю на отсечение…»