Федор Сухов - Хождение по своим ранам
9
Я пропустил два или три автобуса, пока уяснил, где все же похоронен младший лейтенант Ваняхин. В сосеннике (я вспомнил) ранило Валю, нашу батальонную санчасть. А младшего лейтенанта убило где-то ближе к Воронежу, там, где белела своими костьми маленькая рощица. Но рощицы я не увидел. Можно предположить, что она так и не оправилась, сгибла, не оставив после себя никакого мало-мальски приметного следа.
Подошел очередной автобус. Долго открывали скособоченную дверь. А когда дверь открылась, я вскочил на подножку, прошел поближе к водителю и свободно уселся у незастекленного, должно быть, выбитого, окна. Я осмотрелся: в автобусе почти никого не было. Какая-то старуха с кошелкой да на заднем сиденье молодая весьма привлекательная девушка. В некотором отдалении от нее — угрюмоватый парень.
Автобус довольно быстро набрал скорость, вошел в густолиственный, непроглядно-зеленый лес. По всей вероятности его осины, его березы, его дубки жалостно шелестели над моей головой в ту, теперь уже далекую, фронтовую осень, которая (на мое счастье) свела меня с командующим 60-й армией генерал-майором Черняховским. Во глубине леса, по правую сторону дороги, я мог бы и сейчас отыскать то место, где многонакатно возвышался блиндаж командира 14-й истребительно-противотанковой бригады полковника Цукарева. Я все время высовывался в выбитое окошко, хватая широко открытыми глазами малоприметные, уходящие в глубь леса стежки-дорожки.
Умаянная нестихающей жарой лесная зелень кое-где прослезилась горчичной, преждевременной желтизной. Она, эта желтизна, — как та давняя осень, которая никак не может уйти из моих глаз, как и сам я никуда не могу уйти от самого себя, от своего прикрытого плащ-палаткой неглубокого окопчика.
— Вы до Ново-Животинного? — обратился ко мне окапанный крупным потом золотоволосый водитель.
— До Ново-Животинного…
Я все время боялся, что меня кто-то может спросить: по какой надобности я хожу да еще раскатываю на автобусах по воронежской земле. На мою радость, водитель не оказался особо любопытным, он сызнова припал к рулю, усиленно крутнул, автобус сошел с асфальта, легко выкатился на проселочную грунтовую дорогу. Боже мой! Да это та самая дорога, которая вывела меня в открытое поле к первой боевой позиции. А вот и оно, это поле, смачно зеленеющее сплошной кукурузой. Я сразу же ухватился за то укромное местечко, за тот едва заметный взгорок, где был вырыт мой командирский окопчик. И не кукуруза — плачущая горючими слезами, осмоленная взрывами снарядов, недвижно поникшая рожь стояла в моих широко открытых глазах. Какое-то время я даже не ощущал плавно идущего автобуса и только тогда, когда на какой-то ухабине тряхнуло мои косточки, я вновь увидел и кукурузу, и весьма привлекательную девушку, ее васильково приподнятые глаза. Глаза эти вряд ли знают о том, что невдалеке от дорожной ухабины некогда стояли потерявшие свою зрячую синеву, уж больно приметные, отовсюду видные другие васильки, не знают они, эти васильково приподнятые глаза, что невдалеке от той же ухабины лежали русоголовые парни с недвижимо раскинутыми руками, похожими на черные перчатки, и с лицами до жути похожими на черные хромовые маски. Хорошо, что не знают…
Автобус остановился перед раскидистой сенью неотцветшей липы.
— Это и есть Ново-Животинное? — спросил я умаянного тяжелой дорогой водителя. Спросил просто так, потому что сам знал, что мы приехали в Ново-Животинное, хотя в селе этом я никогда не был, видел только из своего окопчика верхушки здешних вязов да стволы искалеченных лип.
Водитель посмотрел на мой замшевый рюкзак и, сообразив, что я человек сторонний, утвердительно кивнул головой, он что-то хотел сказать, но я не задерживаясь направился по мощенной булыжником улице к утихомиренному знойным июльским полднем, зеркально лоснящемуся Дону. Навстречь шла пожилая, с собранными на затылке в пришпиленный пучок седыми волосами, ошпаренная несносной жарой женщина. Она несла полное ведро колоночной, только что выкачанной воды. Не стерпел, попросил напиться. А когда утолил жажду, увидел знакомую по автобусу синеглазую девушку, бегущую к берегу Дона.
Я свернул с посыпанного горячим песком булыжника и ступил на повитую повилихой, шмыгающую мелкими камешками тропинку. Мне хотелось спрятать себя в нависшей над Доном какой-нибудь древесной заросли, в ее заманчиво-муравейной прохладе. Тропинка уткнулась в могучие, оголенно бугреющие корни полого, зияющего всем нутром, несуразно стоящего вяза. Я мог войти в него и сидеть в нем, как скворец в скворешнике, но я пришел подышать Доном, пришел к самому себе, к своей далекой молодости. И все же я остановился, даже сбросил рюкзак, чтобы оглядеть коряжистое дерево. Не знаю, что бы сказали специалисты, доктора нашего зеленого хозяйства, вероятно, они бы сказали, что вяз одуплел от старости, от уходящей из-под корней почвы, от оползня, но достаточно обратить внимание на сухую, расщепленно торчащую макушку, на то, что омертвело, чтобы определить причину жестокого и непоправимого уродства.
Выбрал на неприметной, опушенной одуванчиками, прохладно затененной траве укромное местечко, сел на него, обхватив руками приподнятые колени, и почему-то снова глянул на расщепленную, сухую макушку вяза, стараясь уяснить: снарядом, миной или бомбой изуродовало пускай не человеческую, но также наделенную своими болями, своими печалями, одной и той же матерью дарованную жизнь?
Уяснить вряд ли теперь возможно: мог ударить снаряд, скорее всего, он и ударил, как раз тогда, когда я сидел в своем накрытом плащ-палаткой окопчике.
Зажмурил глаза, сквозь пальцы лежащей на них ладони посыпались золотые лепестки все еще стоящего в зрачках нестерпимо яркого солнца. Золотые лепестки засыпали меня с ног до головы, и я почувствовал, что засыпаю. И не мудрено: встал рано. Впрочем, я и не ложился, всю ночь писал письмо, предаваясь волшебному соблазну не очень-то веселых воспоминаний.
Во сне все может привидеться: каждую ночь меня мучают кошмары войны, но на этот раз привиделась, да так явственно, до волосяных завитушек за ушами, моя автобусная попутчица, васильково смотрящая девушка. Она одиноко побежала к донской зеркально лоснящейся воде, приостановилась, потом тронула своими босоножками белый-белый песок. Во сне обычно не видишь себя, но я и себя видел, видел таким, каким я когда-то был, я глядел из своего, уже склоненного к закату полдня на окунутое в росу утро. Может, потому я спустился с увешанной сухожильями корней береговой кручи к песку, но на песок не ступил, корни опутали мои ноги, они всего меня опутали, связали крепкими узлами. Связанный по рукам и по ногам, я долго не выпускал из своих глаз дразнящего цветущими лопухами легкого штапельного платьица. Оно лопушилось у самой кромки песчаного берега, играло с набегающим ветерком. Видел я, как оно, приподнятое, упало к горящим медным пряжкам похожих на уздечки босоножек. Слышал я, как разбилось матовое стекло притихшей воды, ее брызги поднялись над васильково смотрящими глазами и радужно засияли, они, эти брызги, меня и разбудили, разбудили своей радугой. Приподнял положенную на рюкзак голову, стал соображать, что было сном и что было явью. Спускаться я никуда не спускался, корнями не опутывался, все это приснилось, что касается примеченной в автобусе девушки, я ее и вправду видел, видел одну, с низко опущенной головой, с опечаленными васильками. Правда, в воду она не бросалась, она и не купалась, ходила по берегу, ничуть не подозревая, что кто-то обратит внимание на ее легкое лопушистое платье.
На закате, когда приподнятая над Доном радуга перекочевала к отдаленно свинцовеющей капусте, к поливающим ее дождевым установкам, я попрощался со своим вязом и, закинув за спину рюкзак, по знакомому мне булыжнику неторопливо зашагал к тому месту, где сошел с автобуса. Место это, видно, не было свято, поэтому было пусто.
— Вы на автобус? Ушел он, последний в шесть часов ушел. Ступайте по Задонскому шоссе, там на рейсовый сядете, — пропела, загоняя во двор корову, пробежавшая мимо меня босоногая сердобольная женщина.
Задонское шоссе… Опять оно, Задонское шоссе.
Повернулся спиной к заходящему солнцу, оглядел широкую, далеко видную дорогу и, особо не печалясь, двинулся к покрытому жидкими осинами шоссе.
Полевая, покрытая набитой автомобильными шинами пылью, увалистая дорога, даже не верится, что она больше никогда не осчастливит случайно оброненной конской подковой, что след пешехода стал на ней археологической редкостью. Впрочем, я заметил чьи-то одинокие следы…
Так уж случилось: мы опять ехали вместе, только не автобусом, мчались на попутном грузовике, который остановился, конечно, не ради моего рюкзака, а скорее всего ради лопушистого платья. Вряд ли стоит заглядывать в чужой огород, у меня своя дорога, свои дела, но я все же подумал о полыни, которая прилипла к губам моей случайной спутницы, я чувствовал горечь этой полыни и не мог не предположить, что на берегу Дона что-то произошло…
