День независимости - Форд Ричард
– Они тут дешевле грязи, – произносит мужчина – шепотом, словно не желая, чтобы кто-то проник в его замыслы.
– Да, но что потом? – спрашивает женщина и хихикает. – Что мы будем делать?
– А что делают люди, где бы они ни жили? Ловят рыбу, играют в гольф, обедают, спят с женой. Совсем как у нас.
– Я выбираю четвертый пункт, – говорит женщина. – У нас такое поди поищи.
Она снова хихикает. Хлопает, закрываясь, багажник; чирик – включается автомобильная сигнализация; хрусть – они идут по гравию в сторону озера. Разговор у них идет о домах. Я знаю. Завтра они еще раз изучат контракты, свяжутся с агентом, просмотрят несколько брошюр с предложениями продаж, заглянут в один, может быть, в два дома, обсудят возможные «скидки», а потом отправятся мечтательно прогуливаться по Главной и думать об этой покупке забудут. Не то чтобы так всегда и бывает. Есть люди, которые выписывают чек на чудовищную по бессовестности сумму, перевозят мебель и через две недели уже живут новой жизнью – и только тогда начинают чесать в затылках, а почесав, выставляют дом на продажу через того же риелтора, оплачивают его текущие расходы, раскошеливаются на неустойку за преждевременную выплату кредита, и таким вот образом благодаря ошибкам и их исправлению экономика продолжает жить и дышать. В определенном смысле торговцы недвижимостью помогают вам не столько найти дом вашей мечты, сколько избавиться от него.
Я тоскливо размышляю о Поле, гадая, где он может оказаться после наступления темноты – в чужом, пусть даже и безопасном городе. Возможно, он и та шайка местной шпаны, что играла в соке на углу Главной и Каштановой, заключили пожизненный союз и отправились в захудалую забегаловку – лакомиться за счет Пола жареной картошкой, вафлями и гамбургерами. В конце концов, в Дип-Ривере ему не хватало именно такой компании ровесников, там-то все уже доросли до лет, позволяющих считать себя взрослыми. В Хаддаме с этим попроще.
– Черт возьми, – слышу я чей-то гнусавый голос – женщина поднимается по скрипучей лестнице на третий этаж. – Я сказала Марку: почему она не может просто переехать в город, где мы смогли бы присматривать за ней, тогда и папе не пришлось бы таскаться ради его диализа в такую даль. Он же без нее как без рук.
– И что ответил Марк? – без малейшего интереса спрашивает таким же гнусавым голосом другая женщина, грузно удаляющаяся от моей двери.
– Ой, ты же знаешь Марка. Он такой олух. – Ключ поворачивается в замке, открывается дверь. – Ничего не ответил.
Хлопок.
Поскольку подремать я лег, не раздеваясь (наслаждение, в котором невозможно себе отказать), то просто меняю рубашку, влезаю в мокасины, несколько раз сгибаюсь вперед и назад и одурело тащусь по коридору, чтобы обозреть общую уборную и умыться, а после неторопливо схожу вниз – оглядеться там, поискать Пола, выяснить, что у нас нынче на ужин. Я уже соскучился по тому, что подают в «харчевнях»: по спагетти, салату, чесночному хлебу, тапиоке – все это весьма расхваливалось в оставленной на комодике моего номера «Карте еженедельной оценки» (предыдущий постоялец карандашом написал в графе комментариев: «Ммммммм»).
В длинной, устланной коричневым ковром гостиной весело горят все лампы в бумажных абажурах, одни постояльцы играют в «кункен», другие в «Улику», третьи читают газеты или библиотечные книги, разговоров почти не ведется. Где-то дымится слишком мощная коричная свеча, а над холодным камином висит шестифутовой высоты портрет мужчины в полном кожаном облачении и с глуповатым, если не дефективным выражением квадратной физиономии. Это сам «Зверобой» и есть. Большой, пожилой, длинноухий, с пудовыми кулаками, шведского обличил мужчина уверенно разглагольствует, обращаясь к японцу, об «инвазивной хирургии» и о крайностях, на которые он готов пойти, чтобы ее избежать. В другом конце комнаты, у пианино, громко говорит средних лет южанка (судя по говору), одетая в красное в белый горошек платье, обращается она к женщине в пенопластовом шейном корсете. Взгляд ее блуждает по гостиной, она хочет понять, слушает ли кто ее упоенный монолог о том, можно ли верить хоть в чем-то красивому мужчине, который женился на не такой уж и хорошенькой женщине. «Я бы первым делом заперла мою горку с фарфором на висячий замок», – громко сообщает она. Тут на глаза ей попадаюсь я, стоящий в двери, с удовольствием наблюдая за живой картиной спокойной харчевенной жизни (в точности отвечающей фантазиям любого перспективного владельца: все номера заполнены, кредитные карточки постояльцев упрятаны в сейф, платежи не возвращаются, и к десяти часам все расходятся по койкам). Взгляд ее вцепляется в меня. Женщина посылает мне длиннозубую дикарскую улыбку, машет рукой, как если б знала меня по Богалусе или Минтер-Сити, – возможно, она просто признала во мне южанина (некое покорство в развороте плеч, привычка часто пожимать ими). «Эй! Все в порядке! Заходи, я тебя вижу!» – словно кричит она мне, кольца ее сверкают, браслеты позвякивают, зубы поблескивают. Я добродушно машу в ответ, но, опасаясь кончить тем, что меня усадят у пианино и постараются обратить мои мозги в нутряное сало, благоразумно отступаю назад и торопливо улепетываю к коридору под лестницей, где стоит телефон.
Во-первых, мне очень хочется поговорить с Салли, во-вторых, я должен позвонить домой, прослушать сообщения. Маркэмы могли уже вернуться, доведенные до белого каления, да и Карл мог прислать известие об отбое тревоги. Обе темы, по счастью, вылетели у меня из головы на последние несколько часов, однако большого облегчения мне это не принесло.
Кто-то (несомненно, зрелых лет южанка) заиграл «Колыбельную Бёрдлэнда» в медленном, траурном темпе, отчего атмосфера первого этажа вдруг начинает казаться рассчитанной на то, чтобы разогнать всех по постелям.
В ожидании сообщений автоотчетчика я разглядываю схему, на которой изображены пять этапов спасения от удушья, и перебираю сложенные стопкой розовые билетики заведения «театр и ужин» в Саскуэханне, штат Пенсильвания. Как раз сегодня там дают «Твоя пушка у Энни»[87], и к пачке театральных программ на телефонном столике приложены комплименты критиков: «Все по первому классу» – «Бингемтон-Пресс энд Сан-Бэллетен»; «“Кошки” курят в кустах» – «Скрантон-Таймс»; «Эта малышка пойдет далеко» – «Куперстаун Рипабликен». И я поневоле представляю себе рецензию Салли: «Мои стоящие на краю могилы спутники просто нарадоваться не могли. Мы смеялись, плакали и, черт, едва и вправду не умерли» – «Вестник “Выхода на поклоны”».
Бииип. «Здравствуйте, мистер Баскомб, это снова Фред Кёппел из Григгстауна. Я понимаю, сейчас праздничные выходные, но хотел бы начать как-то заниматься моим домом незамедлительно. Может быть, показать его кому-то в понедельник, если мы договоримся о комиссионных…» Щелчок. Все то же самое.
Бииип. «Здравствуйте, Фрэнк, это Филлис. – Она откашливается – так, словно только что проснулась. – Ист-Брансуик оказался полным кошмаром. Полным. Господи, почему вы нас не предупредили? После первого же дома Джо впал в прострацию. Думаю, теперь его затянет в депрессию, как в воронку. В общем, мы еще раз поговорили о доме Ханрахана, и я поняла, что, пожалуй, готова изменить отношение к нему. Ничто не вечно. Если жизнь в нем не придется нам по душе, мы всегда сможем продать его. Джо он, кстати сказать, нравится. Да и меня тюрьма беспокоить перестала. Я звоню из телефонной будки. – Голос ее становится более низким (и что это значит?). – Джо спит. На самом деле я выпиваю в баре раританской “Рамады”. Ну и денек. Ну и денек. – Еще одна долгая пауза, посвященная, возможно, инвентаризации семейных обстоятельств Маркэмов. – Мне хотелось бы поговорить с вами. Но. Надеюсь, вы получите это сообщение сегодня вечером и позвоните нам поутру, чтобы мы смогли составить предложение старику Ханрахану. Простите, что Джо – такая задница. С ним непросто, я знаю. – Третья пауза, впрочем, я слышу, как Филлис говорит кому-то: “Да, конечно”. Затем: – Позвоните нам в “Рамаду”. 201-452-6022. Я, наверное, лягу поздно. Ту дыру мы больше сносить не смогли. Надеюсь, у вас с сыном найдется много общего». Щелчок.
