День независимости - Форд Ричард
– Под этим ты имеешь в виду Куперстаун?
– Нет. Кое-что другое.
– В честь кого он был назван? – спрашивает Пол, вглядываясь в искрящийся простор озера – задумчиво, точно размышляя, не полететь ли ему туда.
– В честь Джеймса Фенимора Купера, – отвечаю я. – Известного американского романиста, который писал книги об играющих в бейсбол индейцах.
Пол окидывает меня взглядом, полным неуверенности, лишь наполовину шутливой. Он понимает, что я устал от него и, возможно, снова над ним подсмеиваюсь. Между тем я различаю в его лице, по которому скользят пятна тени и света, как различал уже не раз, лицо того мужчины, которым он, скорее всего, станет: большого, серьезного, ироничного, быть может, слишком доверчивого и мягкого, но навряд ли шибко счастливого. Не мое лицо, однако таким мое могло бы стать, умей я хотя бы отчасти справляться с трудностями жизни.
– А себя ты неудачником считаешь? – спрашиваю я, готовый свернуть на подъездную дорожку напротив «Зверобоя», что тянется между двумя рядами хвойных деревьев, за которыми виднеется долгожданная «харчевня» с викторианскими, утопающими в глубоких тенях летнего вечера верандами. Большие кресла, о коих я мечтал, заняты довольными путниками, однако на верандах есть место и для других.
– В чем? – осведомляется Пол. – Я еще не прожил достаточное для этого время, на неудачника я только учусь.
Я жду, когда проедут машины. Озеро Отсего теперь сбоку от нас, плоское и бездыханное, окутанное послеполуденной дымкой.
– Ну, скажем, в том, что ты еще ребенок. Или кем ты себя числишь?
Мой указатель поворота мигает, руки сжимают руль.
– Конечно, считаю, Фрэнк, – надменно произносит Пол, даже не понимающий, быть может, с чем он соглашается.
– Ну так никакой ты не неудачник, – говорю я. – А потому тебе придется придумать на свой счет что-нибудь еще. Я люблю тебя. И не называй меня Фрэнком, черт подери. Я не хочу, чтобы мой сын называл меня Фрэнком. Я себя от этого каким-то долбаным отчимом чувствую. Ты мне лучше анекдот расскажи. От анекдота я не отказался бы. Тебе они удаются.
И на нас, ожидающих возможности повернуть, опускается вдруг звездная тишь, как будто мы достигли крепкого барьера, попытались одолеть его, потерпели неудачу, а затем вмиг оказались по другую его сторону и даже не поняли как. По неясной причине я чувствую, что Пол может заплакать или, по крайней мере, близок к этому, – плачущим я его давно уж не видел, официально он со слезами покончил и все-таки может попробовать еще разок – в память о добрых старых временах.
На деле же это мои глаза увлажняются, хоть я и не возьмусь сказать вам, по какой такой причине (скорее всего – возраст).
– Ты можешь задержать дыхание ровно на пятьдесят пять секунд? – спрашивает Пол, когда я наконец пересекаю шоссе.
– Не знаю. Наверное.
– Тогда давай, – говорит он, глядя на меня без каких-либо эмоций. – Только машину останови.
Лицо у Пола непроницаемое, но внутренне он ликует, держа наготове нечто уморительное.
И я даю – посреди тенистой подъездной дорожки, что ведет к «Зверобою». Нажимаю на педаль тормоза.
– Ладно, попробую. Хорошо бы анекдот был и вправду смешной. А то мне выпить не терпится.
Он сжимает губы и закрывает глаза, я закрываю тоже, мы сидим в дуновениях кондиционера, слушая рокот двигателя и щелчки термостата, я веду отсчет: раз-одна-тысяча, два-одна-тысяча, три-одна-тысяча…
Когда я закрыл глаза, цифровые часы приборной доски показывали 5.14, когда открыл – 5.15. Глаза Пола открыты, хотя он вроде бы тоже вел безмолвный отсчет, точно религиозный фанатик, обращающийся к Богу с некоей личной молитвой.
– Ладно. Пятьдесят пять. В чем соль анекдота? – Я снимаю ногу с тормоза. – В том, что я ни хрена не знал о моей способности так долго задерживать дыхание? И все?
– Пятьдесят пять секунд – это продолжительность первого разряда на электрическом стуле. Прочитал в журнале. Как по-твоему, это долго или нет? – Он помаргивает, не сводя с меня любознательных глаз.
– По-моему, очень долго, – грустно отвечаю я. – И это совсем не смешно.
– Я тоже так думаю. – Он касается кромки своего заклеенного уха и затем смотрит на палец, нет ли на нем крови. – Хотя, наверное, человек быстро отключается.
– Хорошо бы, конечно, – соглашаюсь я. Разумеется, любой родитель думает о смерти днем и ночью, особенно если видит своих детей в одни выходные за месяц. Неудивительно, что и дети следуют его примеру.
– Теряя чувство юмора, ты теряешь все, – с пародийной назидательностью сообщает Пол.
Я выжимаю сцепление, колеса проскальзывают по сосновым иглам, и мы въезжаем в прохладные и (надеюсь) благословенные пределы «Зверобоя». Бьет колокол. На боковом дворе, у колокольной рамы, стоит улыбающаяся молодая женщина в белой тужурке и поварской шапочке, она машет нам рукой, все происходит, как в фильме о счастливой летней поездке в Куперстаун. Я приближаюсь к ней и чувствую, что мы запоздали и наше отсутствие страшно расстроило всех, но вот мы приехали – теперь-то все и начнется.
9
«Зверобой» оказался именно тем совершенством, какое я надеялся увидеть, – просторный, раскидистый, ветшающий поздневикторианский дом с мансардами под желтыми фестончатыми крышами, с точеными балясинами веранд, скрипучими лестницами, ведущими к сумрачным коридорам, односпальным кроватям с чугунными рамами, настольным вентиляторам и душевым в концах коридоров.
На первом этаже находится длинная, дремотная гостиная с зачехленными, пахнущими стариной диванами, облупившимся стареньким «Кимбалловским» спинетом, а также библиотекой из разряда «одну вернул, другую взял» и столовой, в которой ужин подается с 5.30 до 7.00 («Просьба не опаздывать!»). Однако и к несчастью, бара здесь нет, бесплатные коктейли и канапе к ним не подаются, телевизор отсутствует. (Вообще-то кое-что я приукрасил, но кто станет винить меня за это?) Все-таки прекрасное, по-моему, место, где мужчина может спать в одной комнате с подростком, не возбуждая никаких подозрений.
Не выпив, стало быть, я растягиваюсь на слишком мягком матрасе, а Пол между тем отправляется «на разведку». Я позволяю моим челюстным сухожилиям расслабиться, пару раз повожу, разминая спину, плечами, вращаю под ветерком вентилятора ступнями и жду, когда сон подкрадется ко мне, точно бушмен в сумерках. И, чтобы подбодрить его, еще раз мысленно переплетаю обрывки новых бессмыслиц, и они просачиваются в мое сознание, как обезболивающее средство. Нам лучше отрясти пыль с нашей Салли Колдуэлл… Прости, что довела тебя до эрекции, поц ты этакий… Унылое лицо «Фога» Аллена… я тебе всю рожу изгрызу… Ты наверняка был превосходным доктором Живаго, ты, пришлец на Саскуэханну… И я улетаю в туннель тьмы, не успев даже поприветствовать его.
А затем, раньше, чем хотелось бы, просыпаюсь – возбужденный, с кружащейся в темноте головой, одинокий, ибо сына моего поблизости нет.
Некоторое время я лежу неподвижно, прохладный озерный ветерок, протиснувшись сквозь заслон сосен и вязов, влетает в комнату под тихое жужжание вентилятора. Где-то неподалеку электрическая мухобойка поджаривает одного за другим больших комаров – обитателей северных лесов, гудящих, как реактивные истребители, красный глазок детектора дыма светится в темноте.
Я слышу, как этажом ниже вилки звякают о тарелки, как скрежещут по полу ножки сдвигаемых стульев, слышу приглушенный смех, затем звук шагов устало поднимающегося по лестнице и идущего мимо моей двери человека и очень скоро – бурление воды в уборной. Затем открывается дверь и шаги, ставшие еще более тяжкими, удаляются в ночь.
Я слышу, как за стеной кто-то дрыхнет без задних ног, точно так же, как я недавно, – затрудненное, прилежное, обстоятельное дыхание. Кто-то играет на спинете «Мотылька». Слышу, как на стоянке под моим окном открывается дверца автомобиля, затем приглушенное «дзынь-дзынь-дзынь» дверного колокольчика, негромкие ласковые голоса мужчины и женщины.
