Ежегодный пир Погребального братства - Энар Матиас
(Должен сказать, что запанибратство, которое он мне демонстрировал, постоянно выкрикивая «Давид, Давид!» и дергая меня за рукав, чтобы сообщить 19 февраля, Сен-Габен, 20 февраля, Сент-Эме и т. д., сильно интриговало присутствующих, которые наверняка гадали, как это мы так подружились.
Полагаю, некоторые даже вплотную подошли к разгадке этой тайны.)
А вот кого я (упокой Господи его душу!) выносил с трудом, так это их деда; хорошо, что никто и никогда не прочитает эти строки, ведь его смерть — отчасти на моей совести. Он умер в апреле: Люси вернулась домой и нашла его лежащим на полу, в коме, он сожрал целую коробку шоколадных конфет («Джефф де Брюж» — Jeff de Bruges™) и выдул из горла бутылку сливянки (конфеты и сливянку купил я, когда ездил на выходные в Нанси встречаться с мамой, а потом подарил Люси на день рождения — в числе прочих подарков, и она оставила их на обеденном столе). Сокрушаться о старикашке не стану, у меня от него просто с души воротило, но что за славная смерть! «Йо-хо-хо, и бутылка рому» — как в «Острове Сокровищ», а потом бац! — мордой об пол.
Могильщик и градоначальник Марсьяль тут же заявил Люси и ее родителям, что, мол, время крайне неудачное, пасхальные каникулы на носу… И пришлось старику неделю лежать в холодильнике (как сильным мира сего) и ждать, пока его похоронят в следующий вторник. Главный гробовщик и три его грации выглядели странновато: под глазами темные круги, кожа желтая, движения замедленны, словно их всех разом скрутил печеночный криз, — верно, пасхальных яиц перебрали.
Я впервые оказался на этом сельском кладбище — конечно, я двигался в самом хвосте процессии, вместе с Максом, которого попросил пойти со мной; он был чрезвычайно элегантен, в блестящем черном костюме, с легким фиолетовым отливом, в очках «Рэй Беи» (Ray-Ban™), хотя день выдался пасмурный («Черные очки на похоронах — это классика, малыш», — сказал он мне заговорщицки, пародируя Алена Делона или бог весть какого актера прошлых лет). Люси шла впереди вместе с родителями, старшим братом Жюльеном, которого я еще не знал, и с неизбежным Франком, который продолжал выступать в качестве спутника жизни, что наверняка ее сильно радовало; был там и Арно по прозвищу Ноно, разряженный до невозможности, и даже при красном галстуке-бабочке. Явилась вся деревня: толстый Томас, Матильда и Гари, завсегдатаи кафе «Рыбалка», охотники — в общем, все, кто смог освободиться во вторник днем. Церемония была короткой, священник вообще ничего не знал о покойном, и никто из присутствовавших тоже не взял слово, — наверное, о его жизни и рассказать было особенно нечего. «Почтим память сына, крестьянина и отца», — подытожил священник. Странная формулировка. «Дети, внуки, друзья…» — и так далее. В колокола не звонили.
Я издали смотрел на родителей Люси, у них было что-то общее с Матильдой и Гари, тот же возраст, то же общее впечатление прямоты и достоинства, явственное уважение к людям.
В церкви я не бывал ни разу со времен кражи и где-то в душе даже усмехнулся — какой только дурости не сделаешь в жизни! Это ж надо — стибрить из часовни свечки, чтобы сделать свет для старика, который в итоге будет лежать в деревянном ящике в трансепте той же самой церкви, — с ума сойти!
Протопав несколько шагов по камням за гробом, который катили на специальной тележке с роликами и балдахином, Макс и его «Рэй-Бен» (Ray-Ban™) подло бросили меня и присоединились к Линн, парикмахерше и подружке Люси, — та шла чуть впереди от нас.
Я смотрел издалека, как три грации на веревках опускали гроб в землю, Марсьяль толкнул краткую речь, и потом все ушли, — sic transit gloria mundi.
Кто смерти избежал своей?
Тать? Праведник? Купец? Монах?
Никто! Сколь хочешь жри и пей —
Развеют ветры смертный прах[28].
Потом устроили небольшой прием (ну, вы понимаете) в доме у деда, то есть теперь уже у Люси и Арно, — пришел Макс, и Линн тоже; я помню, как возвращался с кладбища через всю деревню один и с некоторой грустью размышлял, куда же приведет меня эта новая стезя. Мне казалось, что я дрейфую где-то между двумя судьбами, двумя жизненными маршрутами: наука уплывала все дальше, как тень в Аиде, но жажда познаний влекла с необыкновенной силой. Я смотрел на сухую кладку стен, на цветущую бигнонию и сирень, на мальвы, пробивающиеся даже сквозь асфальт, на деревянные ставни фасадов, на ярко-зеленые изгороди из аккуратно подстриженного граба, на тракторы во дворах, на подготовленные сеялки, на блестящие бороны, на ровные тюки сена, на пустые стойла и коров, далекими черными силуэтами маячащих на лугу.
Я шел и думал: жизнь — это просто время, отпущенное до смерти.
Я говорил себе: наступит день — и хоп! Выпил человек бутылку водки и откинулся, и никогда уже не вернется назад. Мы — часть великого круговорота живой природы. И это прекрасно, — да, прекрасно, только еще и очень грустно. Я свернул вправо, к Люси. Странно было видеть столько машин и мотоцикл Макса на улочке, где никогда никого не бывало.
Гости в основном стояли, кресло старика оставалось незанятым; Люси придвинула стол к стене и выставила на него разные соки, белое вино, кассис и бутылку пастиса, я пить не стал, взял только орешек; Люси разговаривала с людьми, которых я не знал. Макс стоял возле Линн со стаканом пастиса в руке и пудрил ей мозги, черные очки были подняты к макушке, как забрало; ко мне подошел Арно, я сказал ему «2 декабря», и он затянул; 2 декабря, Сен-Вивьен, 2 декабря 1804 года. Коронация Наполеона, 2 декабря 1805 года. Битва при Аустерлице, 2 декабря 1993 года. Смерть Пабло Эскобара, 2 декабря. Провозглашение Второй империи в 1852 году, — вещал он важно, как понтифик. Потом я спросил его, очень ли ему грустно, и он ответил фразой, которую я не скоро забуду: «Не понимаю, что делать с такой грустью». Мне хотелось обнять его, но я постеснялся. Макс вытащил из кармана большой блокнот и стал набрасывать портрет старика — по фотографии, которую Люси поставила на камин: сначала наметил силуэт тонким-тонким фломастером, затем добавил черного цвета и теней специальной ручкой с кистью на конце — такого инструмента я еще не видел. Мастер, ничего не скажешь. Разумеется, едва закончив портрет старикашки и вручив его Люси, он тут же взялся рисовать Линн. Просто невероятно, две волнистые линии — и вот вам волосы, лицо едва намечено, но все вместе вышло так похоже! Сразу видно профессионала. Прежде чем отдать портрет Линн, он пририсовал внизу сердечко, — мне показалось, она покраснела. Максимилиан Рувр в своем (лучшем) репертуаре.
Если честно, когда я прикидываю, каким стану лет через двадцать, — мне хочется быть Максом.
Еще полчаса они рисовали портреты и кокетничали, а потом Макс и Линн отправились в сторону Болот пообедать где-нибудь у воды: меня они, конечно, с собой не позвали. Народ постепенно расходился; Люси подошла и представила меня родителям — Кристиану и Франсуазе; у отца было славное лицо и крепкое рукопожатие; у матери — очень добрая улыбка, а глаза чуть раскосые, почти восточные. От нее пахло свежим бельем и розовой водой. Люси представила меня так: «Давид, парижанин, последнее время живет в Сен-Кристофе», и мне стало так обидно, что злюсь до сих пор! Парижанин! Тоже мне специалистка! Одно дело граница 15-го округа с 14-м или с Ванвом, и совсем другое — Монмартр или, наоборот, Порт-Доре, у нас в Париже тоже не все везде одинаково, есть своя специфика. И вообще слово «парижанин» звучит как приговор, окончательно и бесповоротно: никогда парижанину не стать провинциалом. Провинциал со временем еще может стать парижанином, а вот наоборот — исключено. Сегодня, по прошествии нескольких месяцев, я пребываю в том же качестве, продвинулся разве что километров на тридцать: я — парижанин в деревне, пародия на «возврат к истокам», герой комикса, карикатура. Родись я в Туре, Бордо или Нанте, я точно так же был бы горожанином, но с совершенно другой этикеткой. Ну хотя бы здесь, на Западе, меня не сразу вычисляют по акценту — не то что в Арьеже. Стараюсь не выделяться. Ну, почти удается. Иногда мне кажется, что я похож на переодетых Дюпона и Дюпон на: отличный камуфляж! Но народ почему-то догадывается. Кстати, в феврале мы собрались в Париж, на Сельскохозяйственную выставку, я немного побаиваюсь — впервые повезу Люси в столицу. Интересно, смогу ли хладнокровно смотреть, как она будет в метро совать билетик в валидатор — не той стороной, как суют японцы? Ну, в крайнем случае, можно и пешком пройтись — от дома до выставки всего-то полтора километра.
