Ночная трава - Модиано Патрик
В другой день я ехал на машине по ночному Парижу, и многочисленные фонари вдоль проспектов и в углах улиц завораживали меня отсветами и тенями, будто тайными сигналами, посланными мне. Нечто похожее чувствуешь, глядя с улицы на освещенное окно: ты будто и там, и не там. В комнате за стеклом никого нет, но горит оставленная кем-то лампа. Для меня никогда не было прошлого и настоящего. Все сливалось, как в той пустой комнате, где забытая лампа горит ночами напролет. Мне часто снится, как я нахожу рукопись. Как вхожу в гостиную, иду по черно-белому плиточному полу к стеллажу с книгами и роюсь на нижних полках. Или как кто-то пересылает мне ее почтой, но я не могу разобрать имя в графе «отправитель». И на посылке стоит тот год, когда мы с Данни ездили в загородный дом. Но меня не удивляет, что посылка шла так долго. Определенно, не существует ни прошлого, ни настоящего. По записям в черном блокноте я могу восстановить из той работы несколько глав, где говорилось о баронессе Бланш, о Мари-Анн Леруа, погибшей на гильотине 26 июля 1794 года в возрасте 22 лет, о том, что представлял собой в годы Революции отель «Радзивиль», о Жанне Дюваль, о Тристане Корбьере и его друзьях: Рудольфе де Баттине и Эрминии Куччиани… Среди исписанных заметками страниц нет ни одной о XX веке, в котором я жил. Но стоит начать читать, как все те дни и ночи, когда я заполнял записями свой черный блокнот, оживают передо мной в красках, звуках, запахах. Судя по тому, что написано там об отеле «Радзивиль», он должен был напоминать отель «Юник» на улице Монпарнас: такое же сомнительное место. Мне теперь кажется, что и у Данни есть что-то общее с баронессой Бланш. Очень трудно было отыскать ее след, хотя пару раз она промелькнула на страницах дневника Казановы, который я читал тогда, да еще в отчетах полицейских инспекторов Людовика XV. Интересно, а они-то изменились с XVIII века? Однажды Дювельц и Жерар Марсиано шепотом сообщили мне, что отель «Юник» находится под прикрытием и одновременно под надзором одного инспектора из отдела нравов. И он наверняка тоже писал отчеты. А когда двадцать лет спустя Ланглэ передал мне ту папку, — я и правда очень удивился, что там есть что-то про меня, на что он улыбнулся: «Да-да, я следил за вами, только „издалека“», — среди прочих бумаг в ней нашелся детальный отчет о Данни, не уступавший по части подробностей тем, какие писали пару веков назад о баронессе Бланш.
В сущности, я не жалею, что потерял тогда рукопись. Если б она не пропала, я бы не сел писать эти строки. Время исчезло, и все теперь заново: в руке у меня все та же ручка, и снова я заполняю листы своим почерком, то и дело поглядывая в черный блокнот. Мне понадобилась почти вся моя жизнь, чтоб вернуться к тому, с чего начинал.
Прошлой ночью мне снова приснилось, что я иду на почту. Подав в окошко извещение на свое имя, я получаю бандероль и уже заранее знаю, что внутри. Но на этот раз мне удается прочесть имя «отправителя»: мадам Дорм. Барбери. Фёйёз. Эр-и-Луар. А на почтовой бумаге штамп: 1966 год. Пакет я вскрываю уже на улице, и внутри действительно рукопись. Я и забыл, что писал тогда на клетчатых листах, вырванных из блоков с рыжей обложкой фирмы «Rhodia». Чернила были холодного, голубого цвета, и это я тоже забыл. Девяносто девять страниц, последняя исписана не до конца. Почерк убористый, много помарок.
Я иду, никуда не сворачивая, и крепко держу рукопись под мышкой, боясь потерять. Летний вечер. Я иду все прямо по улице Конвента, в сторону больницы Бусико, ее темного фасада и железной ограды.
Проснувшись, я вспомнил, что именно в это отделение почты я часто ходил с Данни за компанию. Туда ей присылали письма. Я спросил, зачем она просит писать до востребования, в отделение на улице Конвента. Она ответила, что какое-то время жила неподалеку, а с тех пор постоянного места жительства у нее нет.
Писем она получала мало. Каждый раз это было одно-единственное письмо. Потом мы заходили в кафе у самого метро, на перекрестке с проспектом Феликса Фора, и она читала его при мне. Потом складывала и опускала в карман пальто. Когда мы сидели так в первый раз, она сказала: «Это от родственника из глубинки».
Мне казалось, она жалеет, что переехала отсюда. Как я понял с ее слов, — хотя порой она противоречила сама себе, видимо, не сохранив в памяти четкой хронологии событий, — здесь было первое ее пристанище по приезде в Париж. Она прожила тут недолго. Пару месяцев. Я чувствовал, что она нарочно не говорит, из какого города и края она приехала. В другой раз она сказала: «Когда я прибыла в Париж, на Лионский вокзал…» Эта фраза, видимо, так поразила меня, что я записал ее в черный блокнот. Такие точные сведения о себе она сообщала крайне редко. Это было в тот день, когда мы поехали на почту позже обычного. Уже темнело, и мы едва успели до закрытия. Потом мы сели в кафе, и официант, который, наверное, помнил ее еще с тех времен, когда она жила неподалеку, молча подал ей бокал куантро. Дочитав, она сунула письмо в карман.
«Когда я прибыла в Париж, на Лионский вокзал…» Она сказала, что села в тот день на метро и после кучи пересадок вышла здесь, на Бусико. Через стекло она указала на выход со станции. Сперва она, правда, запуталась, и уехала не туда — на Мишель-Анж-Отей. Я не перебивал ее, потому что знал, как она избегает вопросов: просто меняет тему, как будто задумалась о другом и не слышала, что сказал собеседник. И все же я вставил тогда: «И никто тебя не встречал на Лионском вокзале?» — «Нет. Никто». — Она договорилась о квартире, совсем рядом, на проспекте Феликса Фора. И прожила там несколько месяцев. Это еще до студенческого городка. Я молча кивал. Любое слово, просто пристальный взгляд мог сбить ее, и она бы замолчала. «Я покажу тебе дом, где жила». — Я удивился и самому предложению, и тому, каким печальным тоном она это сказала, будто корила себя за то, что съехала отсюда. Вдруг она ушла в свои мысли. Да, у нее был вид человека, который понял, что давно уже идет не той дорогой и хотел бы вернуться назад, на развилку. Она опустила письмо в карман. По сути, единственное, что связывало ее теперь с этим кварталом, — это почта на улице Конвента, отдел «до востребования».
В тот вечер мы пошли вниз по улице Конвента, к набережной Сены. Потом мы еще пару раз ходили тем же маршрутом, если Данни надо было встретиться с кем-то на проспекте Виктора Гюго, на правом берегу, после того как мы заберем ее письмо. По пути она показала мне церковь Святого Христофора в Жавель, куда часто ходила, когда жила здесь, чтобы, как она сказала, поставить свечку — не то чтоб она верила в Бога, скорее из суеверия. Так было в начале ее парижской жизни. Из-за этой детали старая кирпичная церковь чем-то трогала меня, когда я проходил мимо, и мне хотелось зайти внутрь и тоже поставить свечку. Вот только зачем?
В тот вечер мы не сели в метро на станции Жавель, как делали, когда нужно было на правый берег. Мы дали крюк и потом вернулись назад по улице Конвента. Данни твердо решила показать мне дом, в котором жила. Дойдя до кафе, мы свернули на проспект и пошли по правой стороне. Когда мы дошли до многоэтажного дома, Данни сказала: «Я покажу тебе квартиру… У меня остался ключ». Она явно продумала все это заранее — ключ был у нее с собой. Мельком глянув на темное окошко консьержки, она сказала: «В это время ее не бывает, но на лестнице не шуми». Свет в подъезде включался кнопкой на таймере, но Данни не стала ее нажимать. На первом этаже горела дежурная лампочка, и благодаря ее тусклому свету мы могли различать ступени. Данни крепко держала меня под руку, мы поднимались, прижавшись друг к другу. Мне вдруг вспомнилось выражение «Красться по-волчьи», и я чуть не прыснул. В темноте она открыла дверь и осторожно прикрыла ее за нами. Потом нашарила выключатель, и желтый свет полился в прихожую из плафона под потолком. Данни предупредила: говорить можно только шепотом и свет нигде больше не зажигать. Сразу направо была полуприкрытая дверь, как сказала Данни, — в ее бывшую комнату. Мы прошли дальше по освещенному коридору. В комнате слева стоял стол и буфет. Столовая? Справа был большой зал, «гостиная», судя по дивану и костяным фигуркам за стеклом в серванте. Так как шторы были задернуты, Данни включила лампу на круглом журнальном столике, и она дала такой же приглушенный, желтый свет, как и плафон в прихожей. За самой дальней дверью оказалась спальня: огромная кровать с медным решетчатым изголовьем, обои небесных тонов. На ночном столике с одной из сторон кровати стопкой лежало несколько книг. Мне вдруг стало страшно, что вот сейчас хлопнет входная дверь, и хозяин квартиры застанет нас здесь. Данни один за другим выдвигала ящики в столах и рылась в них. Время от времени она находила какую-то бумагу, и клала ее в карман пальто. А я стоял и смотрел на нее, весь в напряжении, и ждал, что хлопнет дверь. Она открыла зеркальную створку шкафа, стоявшего напротив кровати, но полки были пусты. Тогда она закрыла ее обратно. «А точно никто не придет сюда?» — спросил я шепотом. Данни пожала плечами. Она пробежала глазами заголовки книг на ночном столике. Затем взяла одну, в красной обложке, и книга тоже скользнула в карман пальто. Должно быть, она знакома с тем, кто здесь живет, раз замок не сменили. Данни погасила настольную лампу, и мы вышли из спальни. В гостиной и в прихожей все еще горел зажженный нами свет, и в его желтых лучах было особенно заметно, насколько все здесь старомодно: сервант темного дерева, костяные фигурки за стеклом, потертые ковры… «Ты знаешь тех, кто здесь живет?» — спросил я. Она не ответила. Это точно не родители — она ведь приехала не то из провинции, не то из-за границы: на Лионский вокзал. Кто-то, кто живет один, но сдавал ей комнату?
