Ночная трава - Модиано Патрик
Но вот однажды мы возвращались после прогулки, со стороны Этрельской мельницы — одно из тех названий, которые, казалось бы, давно позабыты или которые мы не произносим вслух, боясь расчувствоваться, но память послушно хранит их, пес бежал перед нами, в небе светило осеннее солнце. Только мы вошли в дом, послышался шум мотора. Звук приближался. Данни схватила меня за руку и повела в спальню, на второй этаж. Жестом она показала, чтоб я сел куда-нибудь, а сама прижалась к стене у окна. Снаружи заглушили мотор. Хлопнула дверца. Было слышно, как кто-то идет к крыльцу по усыпанной гравием аллее. «Кто это?» — спросил я шепотом. Данни не ответила. Тогда я тихо скользнул к другому окну. Снаружи стоял большой черный автомобиль какой-то американской марки, и мне показалось, что кто-то остался за рулем. Раздался звонок. Потом еще два. Еще три. Внизу залаял пес. Данни стояла, вцепившись рукой в занавеску, и не двигалась. «Есть тут кто-нибудь? Кто-нибудь дома? Вы меня слышите?» — Голос громкий, с едва заметным акцентом: бельгийским, швейцарским или общим акцентом тех людей, про которых не знаешь, какой язык считать их родным, — они и сами этого не знают. «Есть тут кто-нибудь?»
Пес лаял все громче. Он остался в прихожей, и, если дверь была закрыта неплотно, он легко откроет ее лапой. «Как думаешь, он может войти внутрь?» — прошептал я. Данни отрицательно покачала головой. Она присела на спинку кровати, скрестив руки на груди. На лице читалась скорее досада, чем страх, и она сидела не шевелясь, опустив голову. А я представлял себе, как тот тип сейчас войдет в дом и сядет ждать нас в гостиной, так что будет непросто выскользнуть незамеченными. Но я сохранял спокойствие. Мне не раз случалось избегать нежелательных встреч со знакомыми, когда я внезапно понимал, что у меня нет сейчас сил разговаривать с ними. Увидев впереди одного из них, я переходил на другую сторону или скрывался в первом попавшемся подъезде. Однажды мне даже пришлось вылезать через окно первого этажа, чтоб разминуться с приятелем, который неожиданно решил заглянуть ко мне. Я знал много домов с черными ходами, их адреса даже записаны в моем блокноте.
В дверь больше не звонили. Пес утих. В окно я увидел, как высокий брюнет в пальто с меховым воротником идет к машине, припаркованной напротив крыльца. Вот он нагибается и говорит что-то в опущенное стекло, но, кто за рулем, мне не видно. Потом садится, и машина отъезжает по аллее.
Вечером Данни сказала, что сегодня свет лучше не зажигать. Она задернула шторы в гостиной и в той комнате, где мы ели. Так что мы сидели при свечах. «Думаешь, они могут вернуться?» — спросил я. Она пожала плечами. Это, наверное, был один из друзей хозяйки. Она старалась держаться от них подальше, иначе «насядут, и не отвяжешься». Порой в ее безупречно чистую и грамотную речь закрадывались выраженьица вроде этого. В полутьме за плотно задернутыми шторами мне казалось, что мы воры, тайно проникшие в дом. Но, как ни странно, это совершенно меня не тревожило — видно, настолько притупилось во мне в то время чувство законности, знакомое каждому, кто вышел из добропорядочной семьи и твердо знает свое место в обществе. Мы сидели при свете единственной свечи, разговаривали шепотом, чтобы не было слышно снаружи, и нам обоим это казалось нормальным. Я почти ничего не знал о Данни, но чувствовал, что между нами есть что-то общее, что мы с ней — из одного мира. Но я едва ли смог бы сказать какого.
Дня два или три мы не включали электричество. Данни в двух словах объяснила мне, что на самом деле была здесь не совсем «по праву». Просто у нее остались ключи еще с прошлого года. И «хозяйка» не в курсе, что Данни решила немного пожить в доме. Нужно будет еще объясниться с садовником, который ухаживал за парком и должен был появиться здесь со дня на день. Да, дом не был брошен, как мне сперва показалось. Прошло несколько дней. Садовник не удивился нам, когда пришел. Невысокий седеющий мужчина, в охотничьей куртке и вельветовых брюках. Данни ничего ему не объясняла, а он ни о чем не спрашивал. Напротив, даже сказал, что, если нам что-нибудь нужно, он может привезти. Несколько раз он возил нас, вместе с псом, за покупками в Шатонеф-ан-Тимерэ. И поближе, в Майбуа и Дампьер-сюр-Блеви. Эти названия дремали где-то в моей памяти, но не исчезли совсем. А вчера вечером они вышли на поверхность. За пару дней до того, как мы поехали в Фёйёз, Данни снова решила наведаться к той даме с улицы Виктора Гюго. Но когда я дошел с ней до нужного дома, она попросила, чтоб на этот раз я подождал не на заднем крыльце, с улицы Леонардо да Винчи, а в кафе неподалеку, на площади, потому что она не знала, сколько пробудет там. Я ждал ее около часа. В кафе она вошла бледная. Тут же заказала куантро и выпила его залпом — чтоб «встряхнуться», как она выразилась. Расплатилась она купюрой в пятьсот франков, которую вытащила из перевязанной красной бумажной лентой пачки. На пути сюда этой пачки у нее не было — мы едва наскребли на два билета.
Барбери. Этрельская мельница. Фрамбуазьер. Слова проступают, нетронутые, как тела тех молодоженов, найденных в горах, в глыбе льда, — прошли сотни лет, а они все так же молоды. Барбери. Так назывался тот дом. Я до сих пор вижу его симметричный белый фасад за листвой аллеи. Три года назад я ехал в поезде и листал газету, пробегая глазами объявления; их теперь куда меньше, чем было раньше, когда я переписывал их на страницы черного блокнота. Нет больше вакансий, ни объявлений о найме. Нет пропавших собак. Нет гадалок. Ни одного загадочного сообщения, вроде: «Мартина! Позвони нам. Мы с Ивоном и Хуанитой очень волнуемся». Но одно объявление привлекло мое внимание. «Продается старинный особняк. Эр-и-Луар. Поселок между Шатонеф и Брезоль. Парк. Пруды. Конюшни. Тел. 02–07—33—71–22, агентство Паккарди». Мне казалось, я узнал тот дом. Я переписал объявление в черный блокнот, на последнюю странице внизу, как заключение. Правда, конюшен я припомнить не мог.
Пруды там точно были — вернее, прудики, в которых плескался пес во время наших прогулок. На самом деле, так: Барбери — назывался весь поселок, а не только дом — в прежние времена он явно был господской усадьбой. Поблизости сохранились обломки старых стен, погребенные под вьюнком, останки старинной часовенки, и, кто знает, может, там были и конюшни. Однажды, выгуливая пса, — это он вывел нас на эти развалины, как те собаки, обученные искать трюфели, — мы представляли, как все здесь восстановим, точно были хозяевами. А может, и правда предки Данни владели этой землей, но она боялась признаться мне, что в ней течет дворянская кровь Барбери, и теперь она тайно посещала имение, принадлежавшее некогда ее роду. По крайней мере, мне нравилось так думать.
Там, в Барбери, я забыл рукопись примерно в сто страниц — черновик работы, которую я писал по заметкам из черного блокнота. Или скорее я оставил ее в гостиной на столе, где работал, рассчитывая продолжить, когда вернемся через неделю. Но мы больше не вернулись в тот дом, так что и рукопись, и пес остались там навсегда.
Все эти годы я то и дело думал о рукописи, надеясь все же найти ее, как мы находим где-нибудь засушенный цветок, четырехлистный клевер и прочие памятные нам вещи. Но где стоит тот самый загородный дом, я уже не знал. А штудировать страницы блокнота было лень, да и стоило вспомнить, сколько времени я потратил, чтоб отыскать в нем втиснутое крошечными буквами название деревни и телефон, как я начинал глядеть на блокнот с опаской.
Но я больше не боюсь его открывать — листая черный блокнот, я склоняюсь над своим прошлым. Этот оборот вызывает у меня улыбку. «Человек над своим прошлым»[4] — так называлась книга, которую я нашел в гостиной Барбери, на стеллаже возле окна. Но прошлое ли это? Нет, не о прошлом я говорю, а о моментах того вневременного, чистого бытия, которое я страница за страницей извлекаю из плоского и тусклого настоящего, чтоб заиграли в нем свет и тени. Сегодня день, идет дождь, и все тонет в серых тонах, люди, вещи, — и я с нетерпеньем жду ночи, когда у предметов прорежутся грани, проступят в контрасте света и тени.
