Сто миллионов лет и один день - Андреа Жан-Батист
Кастенг поднял руку для отмашки. И вдруг испарился, утянутый рычащей тенью в черную мглу сарая. После секундного ступора остальные с воплями бросились наутек. Когда я снова открыл глаза, никого в сарае не было, передо мной сидел Корка. Старина Корка! Я несколько недель не видел его близко. Я запустил пальцы ему под уши, туда, где шерсть была гуще всего, зарылся в нее лицом и вдохнул его запах — горячих пирогов, меда и вяленых на солнце цукатов. Он был куда крупнее, чем мне помнилось.
Кастенг отделался одиннадцатью швами, остальные — страхом на всю жизнь. Командор сделал щедрое пожертвование на украшение церкви. Аббат Лаверн, со своей стороны, нажал на административные рычаги и посодействовал мэру в получении развода с первой женой. Мэр забрал заявление из полиции.
По деревне пошел слух, что я разговариваю с животными, а для людей простодушных это все равно что якшаться с чертом. Популярность моя погибла раз и навсегда. И тогда я понял, что друзей лучше искать в глине, а если таковых не найдется, надо их придумать.
Он уже слышен — в мягком пении руна под перезвон копыт. Он ощутим в дыхании мокрой черепицы. Но его не увидеть, ибо границы его не очерчены. Край обширный, как ветер, чьи редкие жители умеют говорить с животными. В полдень мы вступили в страну пастухов.
В самом узком месте перевала — река и бревенчатый мост. Горизонт распахивается и обрушивается разом на бескрайнее плато. Жара не слабеет, сухая и слепящая, как лезвие ножа. Она еще резче, убивает не сразу, но зато саднит. Кажется, что в конце плато — тупик. Ни котловина, ни вершины — ничто не подпирает горизонт.
— А где же тогда три пика? Ориентиры, которые дал Леучо? Мы точно не сбились с дороги?
Джио:
— Na croda, по te pos saé se te ra ciataras ancora agnoche te r as lasciada.
Умберто:
— Горы — никогда не знаешь, будут они, где ты их оставил, или нет.
Оба продолжают так же серьезно идти вперед. Мне только что перепало загадочной мудрости Доломитовых Альп. Или же эти суровые люди совершенно неожиданно для меня обладают чувством юмора.
Здешнюю траву буравят прозрачные ручьи - зачаточные речки, впервые покидающие родное гнездо, ныряя в большой мир. Кожух зноя дает трещины, змеится мраморными венами свежести, которые неожиданно встречаются на пути. Они хлещут по лицу и разом тормозят нас. Хочется идти вдоль них, добраться до истока, но нужно пилить дальше прямо до горизонта, который все отползает вдаль.
— Да чтоб тебя!..
Петер хохочет, как ребенок: я угодил ногой в промоину. Потом застывает в стойке охотничьей собаки, показывая на гнейсовую жилу. С тех пор, как мы в дороге, он перелетает от одного настроения к другому с легкостью циркового гимнаста. Теперь он торжественно дает пояснения, ибо тема шуток не допускает: процесс подъема геологических пород, который около сорока миллионов лет назад породил этот неспокойный регион.
Сорок миллионов лет. От этой цифры у меня не перехватывает дыхание, как раньше, когда я пытался построить шкалу времени на земляном полу своей комнаты: одна спичка—тысяча лет — и с ужасом понимал, что, даже сильно разведя руки, не смогу коснуться одновременно настоящего и момента рождения гор. Для этого надо было иметь руки длиной до сарая. И даже еще длиннее, до фруктового сада с персиками, чтобы дотянуться до диплодока. Но в персиковый сад все равно не попасть, потому что надо сначала пройти через гостиную, где кричат родители. Тогда я теснее сдвигал спички и отодвигал мебель, чтобы не выходить из комнаты.
И разве это плато старое, если ему сорок миллионов лет? Дракон Леучо жил за сто миллионов лет до его образования. Я привык к таким величинам. Ко всему привыкаешь: к столкновению планет, к сдвигающимся континентам, к трилобитам, которые на моей шкале времени были бы совсем далеко, даже не на отцовской земле, а в саду у аббата Лаверна.
Меня уже ничто не удивляет. Может, поэтому мне иногда становится грустно. А может, потому, что у нас в родне, как утверждала мать, грусть течет по венам.
Сегодня мы разбиваем лагерь в самом дальнем углу плато. В этом месте оно резко сужается и поворачивает прямо на восток, что издали казалось тупиком. В глубине этой черной горловины нас ждет финальное восхождение.
Спустилась ночь, в воздухе посвежело. Умберто, сам того не замечая, напевает что-то народное. На склонах позади нас мерцают точки огня — это пастухи, которых мы видели издали в течение дня. Продолговатые немые фигуры, они отвечали на наши приветствия жестом, похожим на благословение.
Я бы с удовольствием так и заснул, уткнувшись подбородком в колени. Невозможно. Петер говорит без остановки, описывая окружающие нас каменистые формации с пылом миссионера.
— Типичный анатексис... hervorragen пример мигматитов... а проходящая в этом месте зона расслоения...
Песнь взмывает вверх по лунной тропе, скользит к горизонту. Вот еще один стон, потом еще, — воинственный хор, который не забыли мои доставшиеся от приматов гены. Слов нет, но смысл понятен: беги, дурак несчастный.
— Вы слышали?
— Jа. Wölfen.
— Wölfen? Здесь что — волки?
—Ja. Ну, или крупные сурки.
Остальные гогочут. Мне не смешно.
— Здесь волки и вам наплевать?
Голос Умберто накладывается на успокаивающий тон Джио.
— Пастухи их не боятся. Один их барбос способен справиться с несколькими волками. Нападения редки.
— А наверху? У нас-то собак не будет.
У меня с волками давняя история. Когда я был маленький, я слышал, как они стекали бесшумными полчищами по склонам на севере от фермы, их глаза мигали у меня в шкафу, под комодом, они пролезали во все щели, проникали повсюду, где была ночь, и наш дом был полон ими, трещинами и ночью. Мне уже нельзя было укрываться от них в маминой кровати, потому что в шесть лет—баста, постановил Командор, а то станет бабой или хуже, пидором.
Джио смеется. Loe по in é, agnoche son drio a ’si. Там, куда мы идем, волков нет, объясняет он, разве что у них выросли руки, чтоб карабкаться по железной лестнице или они знают проход, который ему неведом.
Старый проводник нагибается, берет с земли кусок сланца и крутит его у меня под носом.
— Хочешь бояться? Так бойся его. Он рухнет тебе на голову. Обломится под рукой. Разрежет тебя пополам, засыплет с головой, заживо сдерет кожу. Здесь камень опаснее волков.
Шагать и не думать.
Цвет остался позади. Все серо, даже зелень мха. Дорога, оправленная в склоны, по которым струятся камни, поднимается по дну огромной расщелины. Если гора готовит нам ловушку, то лучше места не найти.
Или думать не об усталости, а о чем-то другом.
Камень поет, звенит при каждом шаге, как хрусталь. Иногда выворачивается, неожиданно для стопы уползает с места, и тогда колено стукается об землю и ладонь царапается об острую грань.
В 1879 году Чарльз Марш открывает новый вид, который называет бронтозавром.
Из ничего возникает форма, сероватая масса на горизонте. И вдруг она близко. Каменистый склон, о который бьются ветра и птицы, скалистый зев, вопиющий к расположенному на триста метров выше небу.
Коллеги Марша — я их прекрасно знаю, потому что мои — такие же, — заявили, что отсутствие головы ископаемого животного не позволяет провести его идентификацию. И вынесли вердикт: скелет является просто взрослым вариантом молодого апатозавра, открытого тем же Маршем двумя годами ранее, а не новым видом. Все пожали друг другу руки и единодушно постановили, что бронтозавра не существует.
Крестьянин из деревни разгружает поклажу и вместе с вьючными животными почти сразу же отправляется в обратный путь.
