Сто миллионов лет и один день - Андреа Жан-Батист
— Стане?
— Никаких проблем.
Джио объявляет правила. Наверху, в каменной цитадели на высоте двух с половиной тысяч метров мы во всем слушаемся его. Берем минимум металлических предметов. Горы настолько богаты железом, что грозы разряжают в них весь свой заряд электричества. Если экспедиция задерживается, он решает, в какой момент спускаться до начала ненастной погоды. Aeo intendù?
Умберто щелкает пальцами.
— ’Son a ciatà fora chel mostro! Все на охоту за чудовищем!
А Джио шепотом добавляет:
— Là su, i mostre I é solo chi che te te portes drio.
На этот раз перевод не нужен, чтобы понять закон гор.
Единственные чудовища наверху — это те, кого ты взял с собой.
Ночь еще цепляется за горы, липнет густой чернильной пастой, — такая сойдет не сразу. Когда мы чуть раньше времени вышли из локанды, шатаясь под тяжестью новеньких рюкзаков, Джио уже был на месте. Он сидел на краю поильни для лошадей и курил одну из тех витых тосканских сигар, которые губят глотку раз и навсегда. Я видел, как от одной затяжки у мужчин выступали слезы и как тринадцатилетние мальчишки сосали их, как лакричный сироп. Дым сигары в утреннем затишье пах воздухом после грозы.
В вязкой темноте нас ждал караван. Три вытертых, как старый бархат, осла подпирали друг дружку, чтобы не упасть. У каждого на спине виднелся с одной стороны красный металлический бидон, с другой — поклажа. Воткнутый между ними, стоя спал крестьянин. И это моя экспедиция? Я месяц назад перевел Умберто крупную сумму денег — за этих трех кляч? Четырех, если считать старика?
Тряся рукой то в сторону невидимых в темноте вершин, то в сторону жалких ослов, я объяснил Джио, что этого мало, я недоволен. Совсем недоволен. И не дам себя облапошить какой-то там сельской голытьбе. Я эту голытьбу насквозь вижу. Сам из таких. Тоже умею мухлевать с весами в базарный день. Придави незаметно чашку да еще кинь пару плодов мимо, когда укладываешь в пакет. Отец научил. Джио выдохнул большое облако сигарного дыма и тут же снова втянул его ноздрями: нечего пропадать добру, здесь всё на вес золота.
— Скажи ему, что этих чертовых ослов мало, Берти. Я же не болван.
— Они тащат только масло для ламп и костра. Остальное уже наверху.
— Что остальное?
— Бóльшая часть мазута, палатки, дрова, запас солонины, инструменты и силки для ловли зайцев, чтобы как-то разнообразить пищу. Люди Джио всё подняли на прошлой неделе.
— Как подняли... по via ferrata?
Джио пожал плечами и выдул ответ, тут же подхваченный Умберто:
— Около четырехсот кило снаряжения.
Заря одним красным росчерком кисти отделяет склоны от небес.
— На самом деле это мулы, а не ослы.
Если когда-либо в дальнейшем будут писать мою биографию, этот эпизод я опущу. Историю с весами тоже.
Тропинка иссякла. Теперь под нашими ногами течет лишь ниточка камней, иногда прерываемая скрюченными корнями. Долина сдвигается теснее, вертикальность все явственней. Реки уже не слышно. У нас над головами рвутся к небу пихты, споря с гранитными утесами. И гордо признают свое поражение — вот в чем красота этих деревьев. Зной вернулся, стал еще плотнее, процессия движется словно в раскаленной пакле.
Я никогда не чувствовал себя в горах особенно вольготно. Малышом я смотрел на горы снизу вверх, они назывались Пиренеи, но в шесть лет мне слышалось «пираньи», и я воображал что-то жуткое и почему-то огромное, совсем чужое, наверняка враждебное. Может быть, потому мы в горы и не ходили. Едва ступаешь на гору, как возникает вопрос — прямой, от которого не отвертеться: ты точно решил? Может, передумаешь? В то утро гора тысячу раз задавала мне этот вопрос, и я терялся с ответом. Иногда возникало чувство, что я близок к цели, что за следующим поворотом откроется какая-то тайна, случится перемена. Но деревья похожи друг на друга, и камень одинаково сер. Впереди меня Умберто и Джио идут друг за другом верблюжьей иноходью: левой-правой, левой-правой. Позади — Петер, терпеливо ждет, пока я пройду. Он не обгоняет меня, если я вдруг останавливаюсь, и этот знак уважения окончательно убеждает меня в том, что я всех торможу. В конце идут три наших осла — пардон, мула — и крестьянин, имени которого я не знаю. Он отведет животных назад, когда пути для них уже не будет.
В полдень — привал на обед. Квадрат солонины, немного жесткого хлеба, натертого чесноком, и несколько глотков воды с привкусом металла. Потом мы собираем рюкзаки, складываем ножи и снова пускаемся в бесконечный штурм, — мельчайшие человеческие частицы, разрушающие гору так же, как вода, ветер и лед — до нас.
Случилось чудо. У меня появились ноги альпиниста. Они ждали меня на краю тропинки, и я пристегнул их, сам того не заметив. Замечательные ноги, полные нерастраченной силы, пружинистые, ловкие, способные предвидеть каверзы дороги. Внезапно я зашагал легко и вскоре уже дышу в спину Умберто, который косится на меня с видом заговорщика и улыбается. Теперь я — один из них.
Лежу на спальнике под россыпью звезд. Первый день экспедиции, в которой их будет десять или сто — заранее не скажешь. В плечо впивается камень. Я не могу сдвинуться, тело слишком устало. Новые ноги аккуратно уложены внизу туловища: я не хочу сносить их слишком быстро. Из-за горизонта тянет огромную шею дракон и завывает в ночи. Я жду тебя. Глаза закрываются под аромат бессмертника, запах невест и старух, запах вечного начала-сначала.
Скоро.
Отец мой был Командор. Так его называли все: в баре, на улице, на рынке, хотя был он фермер и не имел ни малейшего отношения к армии. Говорили, что все пошло от взбучки, которую он учинил когда-то парню из соседней деревни — за один косой взгляд. Нагнувшись над валявшимся в крови парнем, он заорал: «Ну и кто тут командует, а? Кто тут командует?» Так и осталось.
Однажды к нам в гостиную вошел поденщик-испанец с черным от пыли и пота лицом.
— Бардак в сарае, шефе.
Штук пятьдесят ящиков с яблоками валялись опрокинутыми, их содержимое было раскатано по всему сараю. Преступник лежал посредине: синий щенок с завернутым ухом и сладким пузырем в углу пасти. Корка вошел в мою жизнь без предупреждения — так же, как позже ее покинул.
Он следовал за мной повсюду. Его и мое детство сплелись в едином вихре, откуда мы выныривали сопя, вывалив язык и сверкая оцарапанными коленками. Вскоре он обогнал меня во всем: в силе, сноровке, хитрости, я же застрял в недовыросшем теле и страшно злился. Мир Корки был круглым, и центром его был я. Он чутко маячил на периферии окружности, которая уходила все дальше, так что, когда мне было девять, а ему четыре, я больше угадывал его, чем видел. Но он всегда был где-то рядом, мелькая на краю моей жизни, как пылинка на реснице.
В школе я был одинок. Я предпочитал чтение спорту и охоте, что однозначно поместило меня в категорию бабья. Чтобы доказать, что его сын не какая-то нюня, и повысить мою популярность, Командор в приказном порядке устроил мне день рождения, на который позвал моих школьных товарищей, — и какая разница, что я родился в другой день и никакие они мне не товарищи. Он загнал нас в сарай, сунул в руки кожаный мяч, — и развлекайтесь, ребята, самое время поиграть. После нескольких вялых пасов меня поставили вратарем в узкий проход между двумя тюками соломы. Вскоре гости сообразили, что гораздо веселей пулять по мне, чем попадать в ворота. Я уворачивался как мог, пока сын мэра Кастенг не уложил меня метким ударом под фейерверк из звезд и уплывающий смех всей компании. Меня подняли и прислонили к стене. Один из близнецов Этшеберри вышел на пенальти.
