Дьявол носит «Прада» - Вайсбергер Лорен
Себастьян выжидательно уставился на меня, всей душой надеясь, что голос на другом конце линии принадлежит его возлюбленной, свету его очей. Его надежды не были обмануты.
— Это Эмили? Эмили, это вы? Вас почти не слышно! — раздалось в трубке пронзительное раздраженное стаккато Миранды.
— Алло, Миранда. Да, это Андреа, — спокойно сказала я. С Себастьяном чуть не случился обморок.
— Неужели вы сами готовите мне обед, Андреа? Если верить моим часам, я жду его уже девятнадцать минут. Я не могу найти ни одной причины, почему — если только вы выполняете свои обязанности как положено! — почему мой обед все еще не на моем столе. А вы можете?
Она правильно произнесла мое имя! Прогресс, но праздновать рановато.
— Э… да, мне очень жаль, что все так задержалось, но дело в том, что вышла небольшая заминка с…
— Вы должны бы уже знать, как мало интересуют меня подобные детали, не так ли?
— Да, конечно, все незамедлительно…
— Я звоню, чтобы сказать вам, что я хочу получить свой обед. Прямо сейчас. Мне кажется, я изложила все предельно ясно, Эмили. Я — Хочу — Мой — Обед. Сейчас! — И она повесила трубку.
У меня так тряслись руки, что телефон упал на пол. Мне показалось, что на нем проступили багровые пятна.
Себастьян, который до этого пребывал в полуобморочном состоянии, бросился поднимать мой мобильник.
— Мы огорчили ее, Андреа? Я надеюсь, она не думает, что мы это специально. Правда же? Ведь она так не думает?
Его губы сжались, а на лбу вздулись и запульсировали вены. Я хотела возненавидеть его так же, как ее, но ощутила только жалость. Ну почему этому человеку, примечательному только своей непримечательностью, так интересна Миранда Пристли? Зачем он так старается угодить ей, порадовать ее, произвести на нее впечатление? Может, ему стоит побывать в моей шкуре, потому что я-то скоро уволюсь, да, именно так, я сейчас вернусь в офис и уволюсь. Кому нужны все ее гадкие выходки? Кто дал ей право так со мной разговаривать — вообще так разговаривать с человеком? Ее положение? Ее власть? Общественное мнение? Чертова Прада? Ну где это видано, где это слыхано, чтобы человек вел себя так гнусно?!
На стойке лежал счет; я каждый день подписывала его, отбирая у «Элиас-Кларк» еще 95 долларов, и сейчас я скоренько нацарапала на нем неразборчивую закорючку. Такая подпись могла принадлежать и мне, и Миранде, и Эмили, и Махатме Ганди — в тот момент это было не важно. Я схватила сумку с обедом и вылетела вон, предоставив чересчур впечатлительному Себастьяну самому приводить себя в чувства. На улице сразу бросилась к такси и чуть не сбила с ног пожилого человека. У меня нет времени на извинения. Я должна уволиться. Даже при полуденном движении мы преодолели несколько кварталов всего за пять минут, и я бросила водителю двадцатку. Я дала бы ему и полсотни и придумала бы, как вытянуть эти деньги у «Элиас», но у меня не было пятидесятидолларовой банкноты. Он начал отсчитывать сдачу, но я захлопнула дверь и побежала. Пусть он потратит эту двадцатку на свою дочку или купит себе обогреватель, подумала я. Или пусть даже выпьет сегодня вечером пива в таксопарке в Куинсе — на что бы ни ушли эти деньги, все лучше, чем покупать еще одну чашку опостылевшего капуччино.
Преисполненная праведного возмущения, я ворвалась в здание, не обращая внимания на неодобрительные взгляды кучки трескунов и трещоток. Возле лифтов «Бергмана» я заметила Бенджамина, но, не желая терять больше ни секунды, повернулась к нему спиной, пропустила свою карточку через считывающее устройство и сделала решительный шаг. Черт! Металлическая перекладина с силой ударила меня по бедрам, и я поняла, что через пару минут у меня появится огромный багровый кровоподтек. Я подняла глаза и увидела два ряда ослепительно белых зубов и круглое потное лицо Эдуардо. О черт, ну сколько можно!
Я метнула на него самый страшный из своих испепеляющих взглядов, тот, который без обиняков говорил «лучше умри, гад», — но сегодня это не сработало. Гипнотизируя Эдуардо взглядом, я направилась к следующему турникету, пропустила карточку и шагнула вперед. Он умудрился закрыть его в тот же момент и, пока я стояла там, пропустил через первый турникет шестерых трескунов, одного за другим. Я чуть не заплакала от отчаяния — но Эдуардо был неумолим.
— Подружка, не делай такое кислое лицо. Это ведь не пытка, это весело. Ну, давай. Будь повнимательнее, а то… С тобой вдвоем остались мы наконец… лишь ты и я и биенье сердец…
— Эдуардо! Ну как прикажешь мне это изобразить? У меня нет сейчас времени на это безобразие.
— Ну ладно, ладно. Не надо изображать, просто спой. Я начну, ты закончишь. Совсем как дети, говорят о нас. Совсем как дети: им бы все играть… Им не понять, и мы с тобой сейчас…
Я подумала, что к тому времени, когда доберусь до офиса, мне уже не нужно будет объявлять о своем уходе — меня и так уволят. Так пусть хоть кто-то порадуется.
— …бежим так быстро, как вольны бежать, — подхватила я в такт, — все дальше в ночь, не размыкая рук, туда, где ты меня обнимешь вдруг, и станет нам с тобой постелью земля, и скажешь ты, посмотрев на меня…
Заметив, что противный Микки, знакомый мне с первого дня службы, пытается нас подслушать, я придвинулась поближе к Эдуардо, и он закончил:
— С тобой вдвоем остались мы наконец, лишь ты и я и биенье сердец! Биенье наших сердец!
Он загоготал и поднял руку. Я шлепнула его по пятерне и услышала щелчок открывающегося турникета.
— Приятного аппетита, Энди! — прокричал он, все еще ухмыляясь.
— Тебе тоже, Эдуардо, тебе тоже.
В лифте, к счастью, обошлось без происшествий, и, только оказавшись перед дверью секретарской, я решила, что не могу уволиться. Тем более не могу сделать это, не подготовившись; она, вполне вероятно, просто посмотрит на меня и скажет: «Нет, я не разрешаю вам увольняться», — и что я ей отвечу? И потом, ведь это всего лишь на год, один только год, чтобы избавить себя от множества грядущих неприятностей. Единственный год, триста шестьдесят пять дней, поразгребать этот мусор, чтобы потом получить желаемое. Не так уж это и трудно, а я к тому же слишком устала, чтобы искать другую работу. Еще как устала.
Я вошла. Эмили посмотрела на меня.
— Она сейчас вернется, ее только что вызвали к мистеру Равицу. Правда, Андреа, почему ты так долго? Ты же знаешь, когда ты задерживаешься, она наезжает на меня, а что я могу ей сказать? Что ты куришь, вместо того чтобы покупать ей кофе, и болтаешь со своим парнем, вместо того чтобы принести ей обед? Это нечестно, это просто несправедливо. — И она снова повернулась к компьютеру, лицо ее выражало безнадежность.
Она была права, конечно. Это было несправедливо. По отношению ко мне, к ней, ко всему хоть сколько-нибудь цивилизованному человечеству. И я раскаивалась, что еще больше усложняю ей жизнь — как случалось всякий раз, когда я урывала несколько лишних минут, чтобы прогуляться и проветриться. Потому что за каждую минуту, которую я урывала, Миранда безжалостно отыгрывалась на Эмили. И я поклялась, что буду стараться.
— Ты абсолютно права, Эм. Прости, пожалуйста. Я буду стараться.
Она искренне удивилась и даже обрадовалась.
— Спасибо, Андреа. Я ведь делала твою работу, я знаю, как это тяжело. Поверь, бывали дни, когда я по пять, по шесть, по семь раз в день ходила ей за кофе — и в снег ходила, и в слякоть, и в дождь. Я так уставала, что едва шла, я знаю, каково это! Иногда она звонила мне и спрашивала, где ее кофе, ее обед, где ее особая паста для чувствительной эмали зубов, — было приятно узнать, что хотя бы ее зубы обладают чувствительностью, — когда я даже еще не вышла из здания. Даже не вышла на улицу! В этом вся она, Энди, тут уж ничего не поделаешь. Ты не можешь бороться с этим — ты просто не выживешь. Она не специально мучает тебя, ей это и в голову не приходит. Просто она такая.
Я понимающе кивнула, но внутренне не смирилась. Я никогда не работала нигде, кроме «Подиума», но мне не верилось, что все начальники ведут себя так же. Но может, я ошибалась?
