Казанова - Миллер Эндрю Д.
Таков был ничтожный результат его запутанной игры, и однажды вечером, перед уходом с Денмарк-стрит, шевалье понял: еще день-другой, и он не выдержит походов в театр и объяснений с лондонскими продавцами, ненавидящими иностранцев. Он просто сойдет с ума и в ярости убежит со своим маленьким венецианским кинжалом. Казанова без церемоний спросил у мадам Аугспургер, рядом с которой стояла ее дочь: «Когда же это случится, мадам? Когда наступит давно обещанная мне ночь блаженства?» После долгих колебаний, притворной растерянности и нервных смешков хозяйка дома пригласила его назавтра на званый ужин и добавила, что, если это его устроит, он может остаться у Аугспургеров на всю ночь.
На следующий день шевалье очнулся от послеполуденной дремы, не зная, что его разбудило — то ли шорох листьев за окном, то ли какие-то другие звуки. Когда он открыл глаза, пробило пять вечера, и тут же раздался приглушенный звон часов на стене кофейни «Смирна». Он поднялся, потер лицо и подошел к окну. С востока наплывали вечерний дым и первые ночные облака, а на западе последние лучи солнца косо скользили между зданиями и ложились вдоль улицы пыльными, золотистыми полосами. Жарбы не было видно, и в доме не ощущалось никаких признаков жизни. Казанова сам зажег лампы и поднялся с одной из них по лестнице в свой кабинет. Он думал только о том, какое небывалое удовольствие получит от юного и сладкого тела Шарпийон, как они сольются в объятиях и их плоть зазвенит от экстаза. С годами он все реже и реже испытывал это чувство. Шевалье достал из ящика стола затрепанный и покрывшийся пятнами томик «Поз» Аретино с иллюстрациями Джулио Романо и собственными многочисленными пометками на полях. Устроившись у окна с лампой в одной руке и книгой в другой, он принялся отбирать и мысленно воспроизводить с давних пор любимые им картины: «Осада Трои», «Обезьяна на спине льва», «Копи царя Соломона», «Полный дом», «Бриллиант в колодце». Начать он решил с «Танцующих лебедей», виртуозности ради соединив их со «Стенами Иерихона» или «Двумя мужчинами, входящими в дом. Один из них остается», или даже, если девушка молода и здорова, с «Одиссея, перехитрившего Циклопа».
Казанова вернул книгу в ящик и стал нашаривать свои «лондонские плащи» из овечьих кишок. Они были высушены и промаслены. Последний комплект он купил в Марселе по три франка за штуку. Но, конечно, они портили всю игру и лишали мужчину наслаждения, превращая радость в скуку, потому что в самый разгар акта от них начинало нести жареной бараниной. После неприятности с Ла-Рено — это он пятый или шестой раз заразился? — Шевалье поклялся, что впредь будет осторожнее. Еще один такой приступ, и ему конец. К тому же он не желал производить на свет очередную Софи, хотя вполне мог гордиться этой девочкой.
Вспомнив о ней, он ощутил какой-то непонятный, смутный стыд, словно она стояла в углу кабинета и следила за ним своими большими невинными глазами, постепенно привыкавшими к порочному взрослому миру. Интересно, что она подумает о нем, своем папочке, большой, разряженной кукле, шарящей в ящике в поисках… А, вот они. Он сунул в карман плаща два маленьких засаленных конверта, погасил лампу и вышел из комнаты. Для визита к Аугспургерам было еще слишком рано. Ему стоит часок погулять по парку. Нет, ребенок этого не поймет, нечего даже и ожидать.
Когда он появился на Денмарк-стрит, гости уже съехались к Аугспургерам. Шевалье увидел и Ростэна, и Каумана, и Гудара, по обыкновению улыбающегося какой-то затейливой шутке. А вот Шарпийон в тот вечер было не узнать. Она оделась скромнее скромного, в простенькое платье, без украшений — этих крохотных знамен соблазна, и не стала румяниться, впервые показавшись Казанове поблекшей и не столь привлекательной. Они поздоровались в холле. Прозвенел гонг, и все уселись за стол. Кухарка Аугспургеров не отличалась талантами, но сегодня шевалье обедал, словно в замке маркиза де Карраччиоли. Шарпийон с жадностью набросилась на поданные блюда, и он не отводил от нее радостных глаз, поскольку еще не видел, чтобы жареную рыбу уплетали с таким восторгом. Ее мать и тетки болтали без умолку, как черепахи, совы или вороны, и наполняли его бокал водянистым вином. Гудар стиснул под столом ноги одной из теток, и она обомлела от удовольствия. На стол подали сласти — что-то серое и твердое, как подошва. Служанка забывала снять нагар со свечей. Она стояла у буфета с открытыми глазами, но, очевидно, спала.
В полночь первые гости начали расходиться. Мадам Аугспургер сделала вид, будто хочет налить Казанове кофе, и шепнула ему на ухо: «Не считаете ли вы, что для приличия вам лучше будет выйти вместе с другими и вернуться, когда в доме все стихнет?» Он кивнул. К чести этой дамы, она не отвергла все полученные подарки, а возвратиться украдкой будет просто замечательно. Облака рассеялись, и луна уменьшилась до размера кончика мужского пальца. Казанова довольно вздохнул и подумал: такие приключения невозможны без игры, уловок, без театральности.
Когда он с деланной серьезностью распрощался с гостями, то двинулся вместе с Жарбой к церкви Сент-Джайлс, дважды обогнув ее и какую-то минуту постояв в тени.
— Вы хотите, чтобы я подождал у дома девушки? — спросил Жарба.
Шевалье покачал головой, нагнулся и нежно поцеловал слугу в губы.
— Оставь дверь открытой, Жарба. Не жди меня и пожелай мне удачи.
Женщины все еще сидели в столовой, освещенной лампами цвета залежавшегося масла. Служанка с идиотским выражением лица убирала со стола. Неужели кто-то в этом мире способен прожить без капли разума, мелькнуло в голове у Казановы, и он задорно подмигнул ей, но она не обратила на него внимания и медленно прикоснулась к свечам. Шевалье повернулся к матери Шарпийон:
— Где это произойдет, мадам?
Она указала на стену, отделявшую столовую от гостиной. Мари стояла в стороне, разглядывала свои ногти и хмурилась.
— Мсье, — сказала мадам Аугспургер, встревоженно переминаясь с ноги на ногу, — шевалье Гудар упомянул… определенную сумму. Я полагаю, мы могли бы выбросить из головы… Мне неприятна сама эта тема… Если вас не затруднит… До ухода…
Шарпийон торопливо встала между ними. Она посмотрела на мать, взяла Казанову за кружевные манжеты, словно он был хрупок или не слишком чист, и повела за собой по темному коридору. В гостиной на каминной полке горел один-единственный светильник. Мебель отодвинули к стенам, а постель расстелили на полу. Он хотел было спросить, почему они выбрали гостиную, а не ее комнату, но вопрос так и не сорвался у него с языка. Не важно. В подобном состоянии он согласился бы провести с ней ночь даже в кладовой, как уже не раз случалось в прошлом с другими возлюбленными.
Камин не был зажжен, и в комнате веяло сыростью и прохладой.
Казанова простер руки, собираясь обнять Мари. Она улыбнулась и указала на постель. Он разделся, сняв все, кроме рубашки, чтобы совсем не замерзнуть. И забрался в кровать, укрывшись сырыми, с затхлым запахом, простынями. Шевалье вытянулся, пробормотал что-то про алтарь блаженства, а затем лег на бок и оперся о локоть, наблюдая, как Шарпийон управлялась с застежками и струнами корсета и скрытыми от глаз пуговицами платья. Ее одежда соскользнула на пол. Теперь она была полностью обнажена, и ее кожа светилась, как сыр маскарпоне или мякоть свежесорванного яблока. Однако он наслаждался этим потрясающим, пронзившим все его существо зрелищем лишь несколько секунд. Девушка тут же облачилась в ночную рубашку, окутавшую ее с головы до пят. По-видимому, эту просторную, вышитую хламиду носила еще ее бабушка, и Шарпийон извлекла ее из сундука между окнами. Странное место для хранения ночного белья.
Мари приоткрыла отверстие в фонаре и задула свечу. Шевалье попросил ее оставить хоть немного света. Неужели она хочет лишить его столь восхитительного зрелища?
— Я не могу спать при свете, мсье.
— Спать?
Он почувствовал, как она в темноте юркнула в постель, немного подождал, прислушался к ее дыханию и наконец окутался облаком ее тепла. Казанова пододвинулся к Шарпийон, протянув руки во мгле. Обхватил теплое, словно кровь, одеяло и нащупал твердый изгиб плеча. Как она молчалива! Как спокойна! Будто ребенок, играющий в прятки!
