Прикосновение к любви - Коу Джонатан
Эмма никогда не испытывала меньшего интереса ни к делу Робина, ни к ходатайствам в этой связи, чем в тот момент. Это равнодушие не исчезло и к утру, а потому она читала письмо Теда, которое пришло после завтрака, с утомленным отсутствием любопытства и разочарования, которое еще несколько дней назад было бы немыслимо.
«Буковая роща»,
подъем Бельвью 34,
Уокингем, Суррей
Уважаемая миссис Фицпатрик, Прежде всего приношу свои извинения за промедление с этим письмом. Можете быть уверены, что причиной тому, и единственной причиной, является та серьезность, с которой я подошел к Вашей просьбе предоставить информацию.
Известия о Робине, как Вы, вне всякого сомнения, понимаете, оказались для меня настоящим потрясением. Я все еще содрогаюсь от мысли, что мы вместе выпивали, — и, что еще хуже, он сидел на месте пассажира в моей машине — всего за несколько часов, даже минут до того, как он совершил этот чудовищный проступок (хотя, разумеется, следует помнить, что человек невиновен, пока не будет доказано обратное). Возможно, такое суждение покажется невеликодушным по отношению к человеку, которого, как я по наивности своей считал, я хорошо знаю, но, видите ли, этому имеется простое объяснение — у меня самого есть сын.
Думаю, я, сам того не сознавая, уже изложил причины того, почему я отказываюсь свидетельствовать в пользу Робина. (Наверное, мне следует Вам сообщить, что я дам аналогичный ответ и мистеру Барнсу, который, как Вы, вероятно, знаете, поддерживает обвинение.) Я чувствую свою близкую причастность к событиям того ужасного дня и вряд ли сумею достичь необходимой степени отстраненности. Моя жена со мной согласна, и я не сомневаюсь, что и Вы, будучи женщиной, меня поймете.
Наконец, несмотря на то, что я желаю Вам удачи в деле Робина, я должен также выразить надежду, как человек, твердо верящий в честность и справедливость, что правосудие свершится.
С совершеннейшим почтением,
Эдвард Пэрриш.
*
Ко времени следующего визита Эммы в паб «Порт» произошла маленькая революция, которая началась с того самого неудачного объятия в предрассветные часы, в ночь с пятницы на субботу.
Они с Марком почти не говорили друг с другом, оба чувствовали, что эту тему еще рано выносить на обсуждение. Но теперь Эмма знала, что он любит другую женщину, и она дала понять, что знает. Разговоры между ними практически прекратились, вне зависимости от темы. Всю неделю Марк искал предлоги задерживаться на работе допоздна, ужинать вне дома, в среду и вовсе не пришел ночевать. А вечером в четверг случилась, короткая, но решающая ссора: Марк объявил, прекрасно сознавая все значение своих слов, что в эти выходные он не сможет присутствовать на свадьбе у Хелен, подруги Эммы по колледжу. Ей придется пойти одной.
Одновременно с этим Эмма вдруг поняла, что на работе ее будто что-то подстегивает, что она управляется с делами быстрее обычного, но вместе с тем она поняла и другое: работает она теперь не так вдумчиво, не так скрупулезно, не так увлеченно. К пятнице она практически утонула в безразличии. Она едва не забыла, что собиралась пообедать с Алуном, и опоздала чуть ли не на час. Алун не стал скрывать раздражения.
— Если вы позволите мне заметить, — сказал он, пододвигая к ней белое вино и минеральную воду, которые, не спрашивая ее, заказал заранее, — выглядите вы не лучшим образом. И похоже, у вас проблемы со сном. Я прав?
Эмма пожала плечами.
— Я действительно немного устала.
— Много дел?
— Нет, не очень. Справляемся без спешки.
— Тогда, — он устремил на нее испытующий взгляд, — как дела дома?
— Так себе, — демонстративно ответила она.
— Вижу, вы не хотите об этом говорить. Ваше право. Полагаю, у нас есть другие темы для разговора. Вы принесли рассказ?
— Да, он здесь.
Эмма достала блокнот из портфеля и положила на стол между ними. Она вдруг поняла, что плохо помнит рассказ, и тайком проглядела первую страницу, словно школьница в ожидании вопроса, о чем ее домашнее задание.
— Значит, вы понимаете, что я хочу сказать? Вы понимаете, почему он проливает совершенно иной свет на человека, которого вы защищаете?
— Честно говоря, не очень. Это всего лишь рассказ.
— Вовсе нет. В том-то все и дело, что нет. Начнем с того, что главный герой чрезвычайно похож на самого Гранта. Тот же род занятий, тот же образ жизни, те же гомосексуальные наклонности.
— Постойте-ка…
— Позвольте мне договорить, Эмма, позвольте мне договорить. — Она пригубила вино, потрясенная его раздраженной нетерпеливостью. — Дело не только в этом, но и в том, что в рассказе излагается система, философия жизни, которую многие люди сочтут оскорбительной и безответственной. Герой рассказа отрицает, что несет какую-либо ответственность за свои поступки, даже за свое сексуальное поведение. Более того, герой вознагражден за свою безответственность, поскольку остается цел и невредим, да еще в объятиях женщины, которая влюблена в него. Полиция в рассказе выставлена в смешном свете, и не сделано ни единой попытки намекнуть, что человек должен отвечать за последствия того, как он обращается с другими людьми. Извращенная сексуальная ориентация преподносится в рассказе как совершенно нормальная, автор даже превозносит те недоразумения и неприятности, которыми чревато такое положение дел. В довершение всего в рассказе отчетливо звучит снисходительное отношение к терроризму.
Эмма вертела в руках бокал, пытаясь обдумать то, что собирается сказать.
— Да, в рассказе есть вещи, которых я не понимаю, — произнесла она наконец, — но мне кажется, вы воспринимаете его слишком всерьез. По-моему, этот рассказ — своего рода шутка.
Она сознавала, что требуется аргумент получше.
— Разве сейчас он производит впечатление человека, склонного к шуткам? — спросил Алун.
— Сейчас, конечно, нет. Но ведь рассказ написан некоторое время назад, не так ли? И вообще, когда я говорю, что это шутка… я вовсе не имею в виду, что рассказ призван рассмешить. Я хочу сказать, что отчасти рассказ написан серьезно. Возьмем отрывок, где-то в середине, когда кто-то говорит… ну, то место, где эти двое беседуют. И один из них говорит… я точно не помню что, где-то в середине, сейчас…
Она принялась листать блокнот, от паники у нее стиснуло горло, но Алун твердо вынул блокнот из ее пальцев.
— Да и вообще, зачем нам спорить из-за какого-то рассказа, тем более что вы его плохо помните? Нет смысла копаться в мелочах. Суть в другом: что этот рассказ говорит об авторе? Написан ли он человеком, который вызывает доверие, привлекателен, уравновешен… нормален? Вы бы употребили эти слова в отношении автора этого рассказа?
Эмма с неохотой призналась:
— Ну, эти слова не пришли бы мне на ум первыми.
— Вот именно. И все-таки вы ему доверяете.
— Да, — сказала Эмма, — доверяю.
— Иногда я вас не понимаю. Честное слово, не понимаю.
— Вы по-прежнему хотите, чтобы я уговорила его признать себя виновным?
— Вы знаете, какие в этом есть выгоды.
— Да, я знаю, какие в этом есть выгоды.
— Но вы этого не сделаете?
— Не думайте, что можете меня запугать, Алун. Я предпочитаю решать такие вещи сама.
— Вы хотите сказать, что еще не решили?
— Я этого не говорила.
И все же она поняла, когда через каких-то пять минут Алун извинился и ушел, — она поняла, что он считает себя победившим. Эмма не могла взять в толк, почему она вдруг уступила, почему дело Робина показалось ей таким незначительным, почему она так сплоховала в поединке с адвокатом, который, как она знала (точнее, знала до недавних пор), и в подметки ей не годился. Какое-то время она кляла себя, но из-под слоя гнева и злости вдруг проклюнулась мысль, запретная мысль, и, прежде чем Эмма успела ее подавить, мысль успела оформиться с совершеннейшей отчетливостью: она жалела, что вообще взялась за дело Робина.
*
Маленькая англиканская церковь в пригороде Бирмингема, субботнее утро, близится полдень; мелкий моросящий дождичек; от испепеляющего июльского зноя остались одни воспоминания.
