Прикосновение к любви - Коу Джонатан
— С тобой все в порядке? — закричала Аманда. — Ты цел?!
Она обняла его и крепко-крепко прижала к себе. И Лоренс был потрясен, потрясен сильнее, чем когда-либо в жизни, — дрожью в ее голосе, глубиной чувств, которые выдавал этот голос, теплом и силой ее рук, которые сжимали его и нежно баюкали. Он посмотрел ей в глаза, полные слез, и спросил себя, кто она и почему так за него переживает. А еще он спросил, каким образом это неожиданное развитие событий вписывается в его теорию. Он думал и думал, а она все баюкала его, а он никак не мог решить, действительно ли все, во что он верил, оказалось одним махом опровергнуто, или же происшедшее означает, что за него приняли еще одно решение — быть может, самое важное в его жизни.
Эмма закончила читать и первым ее порывом было позвонить Робину. Она не сомневалась, что рассказ нельзя использовать против него, но ей хотелось бы прояснить некоторые вопросы, и немедленно; рассказ оставил какое-то неуютное чувство, что-то в намерениях Робина, в его позиции осталось непонятным. Эмма могла либо позвонить из ближайшей телефонной будки, либо подождать до дома; второй вариант осложнялся тем, что Марк наверняка станет подслушивать. В более ясное и спокойное время Эмма, без сомнения, задумалась бы над этой странностью: ее смущает мысль, что муж услышит, как она звонит клиенту. Но сейчас она и на секунду не удосужилась подумать, что за возможность скрывается за этим смущением — возможность, что мужу вряд ли понравится Робин, даже точно не понравится.
Поэтому на обратном пути в Ковентри она позвонила Робину из телефонной будки, но никто не ответил.
За две улицы от дома она остановила машину и минут десять сидела в темноте, репетируя свои реплики в грядущей ссоре. Где ты была? Ты понимаешь, что уже одиннадцатый час? Мне нужно было съездить в Уорик Зачем — опять работа? Да, в своем роде. Ты, наверное, сердишься, что я не приготовила ужин. Ну что ты, я не рассчитываю, что ты будешь мне служить верой и правдой, и, кроме того, я вполне способен приготовить еду сам; просто приятно иметь хотя бы смутное представление о том, где находится твоя жена в пятницу в десять часов вечера, только и всего. Хорошо, может, ты хочешь, чтобы я начертила тебе схему моего маршрута с приложением подробного расписания? Не надо этой едкости, Эмма, просто у меня был тяжелый день. Не у тебя одного.
Молчание.
Внезапно Эмме стало страшно сидеть в одиночестве на этой темной летней улице, она завела машину, и гудение мотора оглушило ее. Впереди показался дом, все окна темные. Эмма ощутила облегчение, но в следующий миг напряглась и тут же рассердилась на себя за то, что отвратительные подозрения по поводу Марка устремились сквозь бреши в ее хрупком сознании. Почему это он работает допоздна в пятницу вечером? Подобное усердие давно ему не свойственно; ей на память пришли те времена, когда Марк был врачом-стажером и жил при больнице. Возможно, он просто вышел что-нибудь купить в китайской забегаловке за углом. Но сигнализация включена, шторы задернуты, да и весь дом, когда она переходила, словно незваный гость, из одной темной комнаты в другую, еще более темную комнату, казался мертвым и пустым.
Глядя на свое отражение в оконном стекле, Эмма приготовила себе сандвич, налила молока и поняла, что не в силах притронуться к еде. От тишины, царившей в доме, было не по себе. Еле слышно гудел холодильник, с улицы, откуда-то издалека, доносился собачий лай.
Когда Эмма поднималась по лестнице, она уже всецело была во власти смутного беспокойства. Ее не покидало чувство, будто в доме укрылось что-то недоброе, — ощущение чужого присутствия и настороженной враждебности; напряжение и угроза, таившиеся вокруг, казалось, даже превосходили те, что сулил обед с Алуном, с его утомительными, крючкотворскими запугиваниями. На верхней площадке Эмма опять остановилась и внимательно прислушалась к нервной тишине. Затем прошла в ванную и наспех умылась. В последний раз она замешкалась перед дверью в спальню, недоумевая, почему та закрыта, пытаясь вспомнить, закрывала ли она ее перед уходом на работу. Обычно она никогда не закрывала спальню.
Она открыла дверь и включила свет. Марк резко приподнялся в постели и зажмурился, а Эмма совершила ошибку, вскрикнув: короткий, высокий, негромкий вскрик, но все-таки вскрик.
— Что с тобой, черт возьми? — спросил Марк.
Она села на самый краешек кровати.
— Ты меня напугал. Я испугалась, не знаю почему. Я подумала, что в доме кто-то есть.
— Так оно и было. В доме был я.
— Да, знаю. Но я думала, тебя нет.
— Нет? А где я могу быть в такое время? Марк картинно приподнялся на кровати, поправил пижаму, подтянул одеяло. Туфли Эмма скинула, как только вошла, и теперь принялась расстегивать юбку.
— Прости, я тебя разбудила?
— Да, я почти заснул.
— Рановато для сна, тем более в пятницу.
— Я устал.
— Так много было работы?
Странно, какими удобными иногда могут оказаться эти ритуальные вопросы; помогают потянуть время и соорудить психологическую защиту.
— Достаточно.
Эмма ждала встречного вопроса о том, где она была, но Марк его не задал. Она разделась до нижнего белья, накинула халат.
— Ты не ложишься?
— Еще нет. Я приготовила себе перекусить. Хотела посмотреть телевизор, может, какой-нибудь фильм покажут.
— Ладно, — сказал Марк, глядя, как она выходит из комнаты, — если надумаешь вернуться, постарайся не шуметь.
Но два часа спустя, когда Эмма ложилась в постель, Марк все еще не спал. По телевизору и впрямь показали фильм, и его даже можно было посмотреть. Эмма забралась под одеяло рядом, Марк не пошевелился и ничего не сказал, но она почувствовала, что он не спит, и решилась ласково положить руку ему на плечо. Реакции не последовало, и Эмма прошептала:
— Прости, что так поздно сегодня.
Марк повернулся и обнял ее.
— Все в порядке. — И опять не спросил, где она была, и мгновение примирения, которого она с таким напряжением ожидала, улетучилось.
— Такой неудачный день? — спросила Эмма, желая разговорить его.
— Да нет, обычный. Впрочем, похоже, я опять ввязался в обреченную битву.
Последовала долгая пауза, во время которой Эмме почудилось, будто Марк хочет что-то сказать ей. Но когда он снова заговорил, оказалось, что это совсем не те слова, которых она ожидала.
— Я сегодня обедал с Лиз.
— С Лиз?
— Лиз Ситон. Знаешь, педиатр. Ты однажды ее видела.
— А.
— Не помнишь?
— Да, не помню, чтобы встречалась с ней. Но имя мне знакомо. Ты время от времени ее упоминаешь.
— Правда?
— Да. Такое ощущение, что это имя постоянно всплывает. Ты ведь часто с ней видишься? За обедом и не только?
— Не, не часто. Даже редко.
— Забавно, не правда ли?
— Что забавно?
— Забавно, что ты так много о ней говоришь, если почти с ней не видишься.
— Не так уж много я о ней говорю.
— А почему вообще вспомнил о ней? За обедом случилось что-то необычное?
— Нет, мы просто пообедали, только и всего.
— Тогда зачем об этом говорить? Это самая неотложная вещь, которую тебе понадобилось сказать мне в час ночи, хотя мы не разговаривали весь день?
Марк высвободился из ее объятий, которые и без того уже стали отчужденными, и приподнялся на локтях.
— Ради бога, Эмма, я просто поддерживаю разговор. Я рассказываю, как провел день, это ведь совершенно естественная штука для мужа и жены. Ведь это разумно? Я хочу сказать, что было бы неплохо, если бы и ты так поступала, хоть изредка. Расскажи мне что-нибудь. Расскажи, как ты провела день. Где ты обедала?
— Ничего особенного в моем обеде не было. Съела несколько сандвичей в Мемориальном парке, — ответила Эмма после недолгого, но отчетливого замешательства. Испугавшись тишины, которая грозила повиснуть сразу после ее слов, она добавила: — Мне хотелось подумать.
— Подумать? О чем?
— Об одном деле.
— Понятно. Интересное дело?
— Да. Да, интересное.
