Стая - Пайрон Бобби
– Почем? – спросил я.
– Шел бы ты отсюда, – покачала головой женщина.
Я передал ей остаток денег. Продавщица осторожно пересчитала купюры, точно они были вымазаны крысиным пометом. Она перевела взгляд с моего лица на деньги, лежащие на прилавке.
Вздохнув, женщина достала из-под прилавка бумажный пакет и открыла дверцу стеклянного домика, в котором жили ватрушки.
– Одному Богу известно, у кого ты украл эти деньги, – пробормотала она.
– Я не краду. – Меня вдруг охватила злость. – Я никогда ничего не воровал!
Смерив меня взглядом, продавщица бросила в пакет две ватрушки, а затем швырнула пакет на прилавок, так что ватрушки едва не вывалились на пол.
Я успел подхватить свое сокровище.
– А теперь выметайся, – буркнула она.
Я выбежал за дверь, прокатился по ледяной дорожке на тротуаре. Я приплясывал, я хохотал, я махал руками, а вокруг кружила метель.
– Две ватрушки! – кричал я. – Две теплые ватрушки для невзрачного маленького мальчика! – пел я.
Мы с Везунчиком и Дымком помчались домой. Мы бежали сквозь пелену снега, а пакет с едой и великолепными ватрушками бил меня по коленям.
Когда снегопад прекратился, на Город обрушился пробирающий до костей холод. Оставшиеся от нашего кутежа сосиски замерзли на деревянной полке вместе с коркой хлеба. Вода в банке, которую я хранил на подоконнике, превратилась в лед.
На третью ночь этого похолодания мы с собаками – включая Дымка – сгрудились в одну кучу, стараясь согреться. Меня била мелкая дрожь. Старые газеты, которые я запихал в штаны и под свитер, шуршали.
– Наверное, уже наступил Новый год, – говорил я псам. – У нас нет елки, и мы не можем зажечь гирлянды, но свечи-то у нас есть.
Я прижался поближе к Везунчику. Ушастик устроился у меня в ногах.
– Мама и бабушка Инна на Рождество готовили вкуснейшую кутью.
Один из щенков заскулил во сне.
– Мама варила кутью в большой кастрюле на плите. И когда приходило время, бабушка Инна говорила: «Мишка, мне нужна твоя помощь». – Я погладил Бабулю по голове. – Я всегда помогал бабушке, – заверил я псов. – Мне нужно было помочь бабушке добавить в кутью правильное количество меда и фруктов. Бабушка говорила, что у нее уже старый язык и она не может толком распробовать, сколько меда нужно добавить. Ей нужна была моя помощь, чтобы определить идеальное соотношение меда в кутье.
Бабуля вильнула хвостом во сне.
Наш Стеклянный Дом был залит золотым светом. Блики плясали на покрытых изморозью стенах. Глаза у меня слипались. Я вспоминал тепло маминой кухни и золотые завитки меда в кастрюле с кутьей. Я больше не помнил маминого лица. Не помнил, какого цвета были ее глаза. Какого цвета были ее волосы. Но я помнил ее руки, ее прекрасные белые руки. Помнил, как ее рука сжимала деревянную ложку, размешивая кутью на плите.
Что-то разбудило меня. Лай. Зубы вцепились в мой свитер.
Я свернулся калачиком. Тут было тепло. Так тепло… Мне просто хотелось спать.
Отчаянный лай. Исполненный ужаса вой. Острые зубы сжимаются на моем запястье, на моей ноге.
Я выпрямился.
– Да оставьте же вы…
Я осекся, завидев языки пламени. Вокруг плясал огонь. Стеклянный Дом превратился в Дом Огня и Дыма.
Дымок…
Я поднялся на ноги. Собаки сгрудились вокруг меня, скуля. В их глазах читался испуг.
Дымок же бился в дверь, пытаясь выбраться наружу. Я подбежал к нему и толкнул дверь изо всех сил. Она почти не поддавалась.
– С той стороны навалило снега, – закашлявшись, выдохнул я.
Я толкал, толкал, толкал дверь. Дымок и Везунчик отчаянно пытались процарапать дверь когтями. Ушастик принялся рыть подкоп у двери. Снег оросился кровью. Мамуся и щенки смотрели на меня, и их глаза были в точности как у девочки со спичками из моей книжки.
Я оперся ладонями о колени.
– Я всего лишь маленький невзрачный мальчик, у которого нет мамы, – разрыдался я. – Мама…
Всхлипывая, я оглянулся. И тут я увидел тележку. Подбежав к тому месту, где мы спали и ели, я схватился за ручки тележки. Язык пламени лизнул мне спину. Упершись носками в землю, я крикнул:
– Раз-два!
И я швырнул тележку в дверь. Та немного приоткрылась, самую малость. Никто из нас не мог выбраться наружу.
В доме становилось все жарче. Дым резал мне глаза.
Схватив тележку, я разбежался. Искра упала мне на щеку. Запахло жженым волосом.
И вновь я уперся носками в землю – она стала мягче от жара – и начал молиться. Я молился маме, где бы она ни была, молился бабушке Инне, молился святым с деревянных икон, молился Господу и ангелам. Я надеялся, что они не спят этой холодной ночью и услышат мою молитву.
Стол, под которым мы спали, обрушился на пол, искры разлетелись во все стороны. Я дернулся вперед со всех ног, я бежал так, как может бежать пятилетний мальчик без кроссовок. Я врезался в деревянную дверь с такой силой, что перелетел через ручку тележки, ударился о дверь и навзничь упал в снег. Надо мной нависло звездное небо. Оранжевые и багровые искры, казалось, взирали на меня с изумлением.
– Сегодня ангелы не спят, – сказал я искрам. – Они приглядывают за нами.
Холодный влажный нос ткнулся в мою щеку. Язык лизнул меня в другую. Зубы сжались на моем рукаве.
Сев, я пересчитал свою стаю. Дымок, Везунчик, Ушастик, Бабуля, Мамуся, два щенка. Я сунул руку под свитер. Страницы из моей книги сказок были на месте.
Мы сидели в снегу и смотрели, как горит наш дом. Ярко, точно Жар-птица в ночном небе.
– Ну что, Дымок, – спросил я у сидящего рядом пса. – Куда нам теперь отправиться? Нашего дома больше нет. Женщины, которая торговала хлебом, нет. Продавца сосисок нет. Даже Ани нет.
Впервые с тех пор, как мы познакомились, Дымок прижал уши к голове. Я видел печаль в его глазах.
Я достал из кармана помятую белую карточку, ту самую карточку, которую мне два дня назад дала женщина на станции. В отблесках пламени я прочитал, что там написано. «Сестры милосердия».
Погладив Дымка по голове, я взял щенков на руки.
– Я о нас позабочусь.
Глава 24
Вадим
Вот так тем холодным январским утром мы с собаками оставили центр города, оставили большую площадь, оставили Аню. Мы сели на метро и проехали одну остановку, потом другую. Собаки следовали за мной, огибая спящих на полу и на лавках детей и взрослых бомжей. Я искал Пашу, Таню и Юлю, но не видел их. Я видел лишь грязные лица и протянутые в мольбе руки.
Устроив щенков в пакете поудобнее, я встал на эскалатор.
– Сестры милосердия… – прошептал я.
Выбравшись наружу, я подошел к дворнику, подметавшему улицу.
– Извините, вы не подскажете мне, где это находится?
Дворник посмотрел на карточку.
– Петровский бульвар, – буркнул он, отворачиваясь.
– Петровский бульвар, – сказал я псам. – Нам нужно найти Петровский бульвар.
Я попытался остановить кого-то, кто выходил из метро.
– Извините… Простите…
Но люди шли мимо меня. Наконец какая-то пожилая женщина в серой шали, услышав мой вопрос, махнула рукой.
– Пройди три квартала в ту сторону, – выдавила из себя женщина и скрылась в недрах метро.
В ту сторону мы и отправились. Щенки тихонько поскуливали в пакете. Мы шли мимо присыпанных снегом мусорных баков, мимо спящих в подворотнях бомжей, мимо дремлющих собак, мимо пустых бутылок, разбросанных на тротуаре.
– Тут не так красиво, как на той большой площади, – сказал я, ожидая, пока Бабуля догонит нас.
Наконец мы нашли Петровский бульвар и низкое коричневое здание с выцветшей надписью «Сестры милосердия» над входом. На двери когда-то были нарисованы крылья, но краска почти облупилась.
Света в окнах не было. Я толкнул дверь. Тут было заперто.
– Может, они спят, – сказал я Везунчику.
Я постучал по нарисованному крылу. За дверью было тихо. Я замолотил в дверь кулаками. Она не поддавалась.
