Сто миллионов лет и один день - Андреа Жан-Батист
Каждый вечер я обязательно чищу дно колодца. Лед преследует нас, как наваждение, и убивает, но какая же красота! После целого дня пожара достаточно вытереть его, и снова увидишь кристальную прозрачность — прямо под грязью. В свете закатного солнца я прижимаюсь к нему носом и сегодня впервые вижу внутреннее пространство грота. Конечно, не самую глубь, а только уступ, на секунду задетый чуть более смелым лучом солнца. Он скользнул по камню — так иногда взрослые шутки ради касаются пальцем носа ребенка. Свет проник в царство смерти.
Джио снова заставил нас устроить день отдыха. Вот он, ледник, стоит руку протянуть, не хватает только черного дыма в небе, который дает мне надежду, нашептывает, что мы приближаемся к цели. Бездействие сводит меня с ума, хотя я прекрасно вижу по запавшим глазами Умберто, по промахам, сопровождающим наши движения, что передышка необходима. В каждом треске слышно, как ледник дразнит меня. Он уже не поет, он издевательски хохочет с каждым сантиметром кожи, которую отращивает за наше отсутствие.
Но по-настоящему тревожит меня не он, а то, что я почувствовал. Запахло холодом перед самым отходом ко сну, в наш цирк, глухо ступая, пробирается зверь. Внизу, в долине, порыжел один лист. Конечно, никто не обращает на это внимания. В горах охотится осень, и мы — ее дичь.
Три метра. Осталось прорыть всего три метра. К счастью, погода устойчиво ясная. Теперь я могу рассмотреть уступ в пещере и чуть дальше в глубине — светлое пятно. И целый день пытаюсь обуздать воображение и сконцентрироваться на работе.
Всклокоченные, перемазанные сажей, которую никто уже не смывает, мы стали похожи на шахтеров. Одежда задубела и ломается на сгибах, кожа на ощупь как кора. Только члены по-прежнему гибки, словно смазаны усилием. Но мускулы натружены и все чаще отказывают. Мы все ближе к пределу возможного.
Три метра.
Шесть дней.
Все, что нам надо.
Чем ближе мы к пещере, тем томительнее вечера. Бесцельное, мертвое время, которое нужно как-то убить. Перед ужином я сходил к Умберто извиниться. Не надо было мне врать ему, старому другу, про финансирование экспедиции. У меня были на то свои резоны, и хорошие, и плохие. Он великодушно простил меня, но не исключено, что между нами возникла какая-то трещина. Чтобы подбодрить его, я спросил про невесту, — больно видеть, как он по ней скучает. Он должен был вернуться в сентябре из-за какой-то операции, — может, поэтому не хотел задерживаться в горах? Умберто весь покраснел и признался, что речь шла просто об отбеливании зубов, довольно редкой процедуре, которую делает в Милане один его друг-дантист. И он улыбнулся мне своей фортепианной улыбкой, криво и расстроенно, и при виде этих желтоватых клавиш у меня защемило сердце.
Потом пошел снег.
ОСЕНЬ
Эме был уже слегка не в себе.
Эме, пастух. Он настолько слился со своим ремеслом, что, когда говорили «пастух», все думали про него, хотя были еще Марсиаль, Жан и другие. Марсиаль, Жан и другие не обижались. Эме был старик, такой древний, что к моменту рождения Командора уже пастушил. Так что заслуживал уважения.
Эме был слегка не в себе, говорили люди. Это внушало мне почти такой же страх, как волки. Он приходил в самом начале лета и уводил наших овец на горные пастбища. Надо было видеть, как он карабкается на гору, по пояс увязая в пенящейся белизне. Но я-то как раз его не видел: когда он приходил, я прятался. Ночью я пытался представить себе, как выглядит человек, который то входит в себя, то выходит.
Однажды я почувствовал себя плохо. Никто не понимал, что со мной такое. Когда наш деревенский врач попросил меня описать симптомы, я объяснил, что в мире какая-то пустота, там что-то было, а теперь его нет. Он долго смотрел на меня, погладил бороду, пробормотал «понятно, понятно» и объявил моей маме, что у меня в организме не хватает магния.
Прошло еще несколько дней, и я понял. Я давно не видел Корку.
Мой пес пропал.
Мы искали его повсюду, даже Командор поучаствовал, хотя и со скрипом. Мама заставила его сходить со мной в жандармерию, где нам ответили, что у начальства есть дела поважнее, чем искать собак. Командор был в ярости. Я ж тебе говорил, кретин несчастный, — и кто я теперь в глазах капитана?
Мама объяснила, что Корка мог развеяться по ветру, выскользнуть из своей синей оболочки, как узник выходит из тюрьмы. Никогда я не чувствовал себя так одиноко, как в тот день, даже когда пришел черед матери — развеяться по ветру.
— Пса твоего унес Мулат Борода.
Я хлюпал носом, сидя на расколотом бревне, которое у нас на ферме служило лавкой. Говоривший был мне незнаком. Он был настолько стар, что я сразу понял: передо мной Эме. Из-за истории с Коркой я забыл, что он должен прийти за овцами, и не спрятался. Меня обманули, он был в себе, никуда не вышел.
— А кто такой Мулат Борода? — спросил я. Он обратил к югу невидящий, мутный взгляд.
— Тоже пастух. Ему без дня тысяча лет. Самый первый пастух. Он унес твоего пса.
— Почему он его унес?
— Потому что меняется время. Один мир умирает, другой рождается.
Корку унес совсем не Мулат Борода. И пусть пастухи все немного не в себе, в словах старика была доля истины.
Лет через десять лет после первой встречи я снова увидел Эме. Я был худой, прыщавый и как раз обследовал овраг, который месяц назад подарил мне роскошный экземпляр Cenoceras lineatum. Эме не изменился. В тот день я наконец понял, почему говорили, что он не в себе. Он не узнал меня, и ни мое имя, ни имя отца не вызвали у него ни малейших воспоминаний. Он сказал мне только: «Ты, главное, слушай гору», кликнул овец и пошел прочь.
Вот только не было у него ни овец, ни отары — ничего. Он был один. Уже тридцать лет здешние фермеры будто бы отдавали ему скотину и потом смотрели, как он поднимается на горные пастбища. Но не в рунном кипении, как раньше, в незапамятные уже времена, а посреди большой пустоты.
Джио шагает первым, прямо на юг. Узкая тропинка ведет нас назад к гребню. Прошлой ночью снег шел всего час, а я с трудом узнаю местность, где угробил шесть недель своей жизни. Рельеф скрадывается. Зелень еще маячит призраком там, где нагретый солнцем скальный выступ все же растапливает снег. В таком наряде провал кажется менее отвесным, камень не таким суровым: мы покидаем его в момент, когда он выглядит чуть добрее. Чистая иллюзия. Солнце светит, но к моменту пробуждения температура упала градусов на пятнадцать. За ночь осень прикончила лето. Никто, кроме Джио, не догадывался, что она так близко подберется к лагерю, никого не разбудив.
Экспедиция окончена. Как и остальные, я дал клятву слушаться Джио. Я не хочу заставлять их снова давать мне отсрочку, хотя мне кажется, что мы близки к победе. Солнце обожгло их сетчатку, ладони сжимают пригоршню мозолей. С них довольно.
Шагом опытных альпинистов, размеренно, мы спускаемся длинными зигзагами по наклонной осыпи. Через два часа поднимаемся на гребень в том самом месте, где полтора месяца назад проникли в этот цирк. Голова идет кругом. На этот раз не от бездны под ногами и уходящей в пустоту железной тропы. Нет, сам того не сознавая, я изменился. Голова теперь кружится не от вертикали, а от горизонтали. Это синдром узника, внезапно отпущенного на волю и паникующего от отсутствия привычных коридоров и стен. Взгляд не тычется в каменную ограду, а летит в бесконечность. Там, внизу, долгий путь, ведущий в страну пастухов, кое-где — кучки овец, похожие на огромные пионы. На горизонте взор останавливает черный лес. Ему на смену подключается воображение, летит дальше по тропе, которая служила нам для подъема, ускоряется под воздействием силы тяжести, все быстрей устремляясь под гору, прыгает с камня на камень, с корня на корень, вот мы у моста из круглых бревен, среди сосен, дальше — деревня. И наконец автобус, тот самый автобус, что, клацая поршнями, везет к морю, к ровной земле — под запах смазки и истертой рыжей кожи.
