Нежные юноши (сборник) - Фицджеральд Фрэнсис Скотт
По утрам никогда не приходилось ни о чем сожалеть – ты ведь не принимал никаких решений. А если все же немного перестарался и сердце пошаливало, можно было, никому ничего не говоря, на несколько дней бросить пить – и дождаться, пока накопившаяся нервная скука не заставит тебя вновь устроить вечеринку.
В вестибюле йельского клуба было пустынно. В баре сидело трое совсем юных выпускников, взглянувших на него мельком и без всякого любопытства.
– Эй, Оскар, привет! – поздоровался он с барменом. – Видел сегодня мистера Кейхила?
– Мистер Кейхил уехал в Нью-Хейвен.
– Вот как? Точно?
– Поехал на футбол. Много народу поехало.
Энсон еще раз окинул взглядом вестибюль, о чем-то на мгновение задумался, а затем пошел к дверям и вышел на Пятую авеню. Из широкого окна одного из клубов – он в нем состоял, но лет пять уже там не появлялся – на него уставился седой мужчина с водянистыми глазами. Энсон тут же отвернулся – вид этой фигуры, восседавшей в бездеятельном смирении и надменном одиночестве, подействовал на него угнетающе. Он остановился, пошел обратно, а затем направился по 47-й улице к квартире Тика Уордена. Тик и его жена когда-то были самыми близкими его друзьями; Энсон с Долли Каргер в дни своего романа частенько бывали у них в доме. Но Тик стал много пить, и его жена во всеуслышание заявила, что Энсон оказывает на него плохое влияние. Замечание достигло ушей Энсона в сильно приукрашенном виде, а когда все, наконец, выяснилось, нежное очарование близости было утрачено навсегда.
– Мистер Уорден дома? – спросил он.
– Хозяева уехали за город!
Этот факт неожиданно причинил ему острую боль. Они уехали за город, а ему не сказали! Два года назад он обязательно знал бы точную дату, и даже час отъезда, его бы пригласили в последний день, чтобы выпить на прощание и договориться о приезде в гости. А теперь они уехали, не сказав ему ни слова!
Энсон взглянул на часы и подумал: не провести ли ему выходные с семьей? Но на сегодня остался один-единственный местный поезд, который будет медленно тащиться по изнуряющей жаре целых три часа. А завтра придется провести целый день за городом – будет воскресенье, – а ему совершенно не хотелось играть на крыльце в бридж с вежливыми студентами и тащиться после ужина на танцы в сельский клуб. Как же был прав отец, ценя эти жалкие развлечения по достоинству!
– Только не это! – сказал он себе. – Нет!
Беспорядочная жизнь не оставила на нем следов; он начал полнеть, только и всего, а во всем остальном он так и остался исполненным достоинства и производящим глубокое впечатление молодым мужчиной. Из него могла бы получиться замечательная опора для чего-нибудь; иногда можно было с уверенностью сказать, что не для общества, а иногда – как раз наоборот – опора правосудию, опора церкви. Несколько минут он простоял, не двигаясь, на тротуаре, перед многоквартирным домом на 47-й улице. Кажется, впервые в жизни ему было абсолютно нечем заняться.
Затем он быстро пошел к Пятой авеню, словно только что вспомнил о ждавшем его там важном деле. Необходимость вводить окружающих в заблуждение – одна из немногих черт, роднящих нас с собаками, и Энсон в тот день напоминает мне холеного породистого пса, которого постигло разочарование у хорошо знакомой двери черного хода. Он решил наведаться к Нику, когда-то модному бармену, который был нарасхват среди тех, кто устраивал частные балы, а теперь вот разливал охлажденное безалкогольное шампанское в подвальных лабиринтах отеля «Плаза».
– Ник, – сказал он, – куда все подевалось, а?
– Сгинуло! – ответил Ник.
– Смешай мне «Виски сауэр». – Энсон протянул ему бутылку виски через стойку. – Ник, девушки стали другими. У меня была малышка в Бруклине. На той неделе она вышла замуж, а мне ни слова не сказала!
– Да вы что? Ха-ха-ха, – дипломатично рассмеялся Ник. – Обвела вас, значит, вокруг пальца?
– Именно так, – сказал Энсон. – И ведь прямо накануне мы с ней всю ночь гуляли!
– Ха-ха-ха, – рассмеялся Ник, – ха-ха-ха!
– Ник, а помнишь свадьбу в Хот-Спрингс, где я заставил всех официантов и музыкантов горланить английский гимн?
– А кто тогда женился, мистер Хантер? – Ник с сомнением наморщил лоб. – Сдается мне, что…
– И в следующий раз они заломили такую цену, что я стал вспоминать – неужели я им тогда столько заплатил? – продолжил Энсон.
– … сдается мне, что это было на свадьбе мистера Тренхольма!
– Не знаю его, – твердо сказал Энсон. Он обиделся, что какое-то незнакомое имя вторглось в его воспоминания; Ник это заметил.
– Да-да… – согласился он, – как же я забыл! Конечно же это было у кого-то из ваших… Брейкинс? Бейкер?
– Точно, «Забияка» Бейкер! – тут же откликнулся Энсон. – А потом меня засунули в гроб, положили на катафалк, засыпали цветами и повезли!
– Ха-ха-ха, – рассмеялся Ник, – ха-ха-ха!
На этом Ник перестал изображать из себя старого верного слугу, и Энсон поднялся наверх, в вестибюль. Он осмотрелся: встретил взгляд незнакомого портье за стойкой, отвел взгляд и заметил цветок с утренней свадьбы, оставленный кем-то в жерле латунной плевательницы. Вышел на улицу и медленно пошел к площади Колумба, навстречу кроваво-красному солнцу, но вдруг развернулся и, вернувшись к «Плазе», заперся в телефонной будке.
Впоследствии он рассказывал, что в тот вечер трижды пытался мне дозвониться, и вообще стал звонить всем, кто мог оказаться в тот день в Нью-Йорке: приятелям и подругам, которых не видел уже несколько лет, даже какой-то натурщице времен его учебы в университете, чей записанный поблекшими чернилами номер нашелся в записной книжке – на центральной станции сказали, что эту телефонную станцию давно закрыли. Его поиски в конце концов сместились за город, и он стал вступать в краткие и разочаровывающие беседы с вежливыми дворецкими и горничными. Мистер и миссис такие-то? Уехали в гости, кататься на лошадях, плавать, играть в гольф, отплыли неделю назад в Европу… Очень жаль! Что передать хозяевам, когда они вернутся?
Невыносимо было думать, что вечер ему придется провести в одиночестве – все, на что мы втайне рассчитываем в ожидании мгновения свободы, полностью утрачивает очарование, если уединение наше – вынужденное. Конечно, всегда найдутся женщины известного сорта, но те, которых он знал, куда-то в тот день подевались, а провести вечер в Нью-Йорке в обществе нанятой незнакомки ему и в голову не приходило – такое времяпрепровождение он всегда считал чем-то постыдным, чуждым и достойным лишь командированного в незнакомом городе.
Энсон оплатил счет за звонки – кассирша не к месту пошутила насчет получившейся суммы – и во второй раз за вечер двинулся к выходу из «Плазы», направляясь неведомо куда. У вращающейся двери, боком на фоне лившегося из окна света, стояла явно беременная женщина; при каждом повороте двери у нее на плечах трепетал легкий бежевый плащ, и каждый раз она с нетерпением смотрела на дверь, словно устав уже ждать. При первом же взгляде на нее Энсону почудилось что-то знакомое; его охватила сильная нервная дрожь, но лишь в пяти шагах от нее он понял, что перед ним стоит Пола.
– Вот это да! Энсон Хантер!
Его сердце перевернулось.
– Пола!
– Вот чудеса! Глазам своим не верю! Надо же, Энсон!
Она схватила его за руки, и по легкости этого жеста он понял, что память о нем перестала быть для нее мучительной. Но для него все было иначе: он почувствовал, как им вновь овладевает давно забытое чувство, которое всегда пробуждала ее жизнерадостность, – словно боясь ее омрачить, при виде нее в нем всегда на первый план выступала мягкость.
– Мы на лето переехали в Рай. Питу нужно было на восток по делам – ты конечно же знаешь, что я теперь миссис Питер Хагерти, – так что мы взяли детей и сняли дом. Ты обязательно должен приехать к нам в гости!
– Согласен, – прямо сказал он. – А когда?
– Когда хочешь. А вот и Пит.
Дверь отеля вновь повернулась, и на улицу вышел красивый высокий мужчина лет тридцати, с загорелым лицом и аккуратными усиками. Его безупречная спортивная фигура резко контрастировала с выпирающим животом Энсона, который четко обрисовывался под чуть тесным пиджаком.
