Александр Руджа - Хеллсинг: Моя земля (СИ)
От дальнейших теоретических мыслей меня отвлекает нежданное везение — та тварь, что бегала вокруг стола кругами, наконец, решила запрыгнуть — и поставила лапы на столешницу как раз когда я повернулась к ней лицом. Псина получает пулю прямо в глаз и утрачивает дальнейший интерес к происходящему. Так, семь пуль, и всего одна собака остается, да еще и подраненная — неплохое соотношение.
Вот только…
В горячке я как-то с опозданием замечаю, что куртка моя с левой стороны уже вся пропиталась кровью. И футболка под ней — тоже. И останавливаться кровь что-то не собирается, а блестящие мошки в глазах — не признак адреналинового ража, а напоминание вымотанного организма, что еще пара минут, и я просто свалюсь на пол без сил. И тогда мною с удовольствием закусит последняя оставшаяся собачка.
И все, что мы сделали, все, что нам удалось, окажется зря.
Ну что ж… «Отчаянные времена требуют отчаянных мер». И когда пес, улучив нужный момент, прыгнул на меня, я рванула ему навстречу, предварительно намотав на руку промокшую кровью куртку. Пес был умен, агрессивен и отлично натренирован на людей — но он просто не сообразил, что нужно делать, когда в пасть ему летит, забивая все поле зрения, что-то темное, матерчатое, вкусно капающее красным. Он попытался отвернуть, получил рукояткой пистолета в нос, потом ботинком под больные, простреленные уже ребра, свалился на пол и взвыл, безнадежно и отчаянно.
— Ну не люблю я тебя, не люблю, — пробормотала я, стоя, пошатываясь, над поверженным зверем. И выстрелила. Два раза. А может, три: сознание то вспыхивало, то затухало, как перегорающая лампочка, медленно вращаясь вокруг единственной неподвижной оси — пистолета. Вокруг все казалось неоправданно черным, как бывает, когда с яркого солнца заходишь в полутемный лифт. Мне, похоже, оставалось недолго.
Шатаясь, как оживший мертвец — в некотором смысле, кстати, так и есть — выбираюсь в тамбур. Руди здесь нет, но на полу кровь, много — это радует. Я еще могу его поймать. Я еще могу успеть.
Опальный штурмбанфюрер обнаруживается на полу вестибюля на первом этаже — с истинно немецкой хозяйственностью он не стал никуда идти, пока не остановил кровь и не наложил себе повязку. Мое приближение он воспринимает стоически, почти спокойно. Раненая нога вытянута на полу, рука придерживает жгут, сделанный из рукава рубашки.
— Послушай, — севшим то ли от страха, то ли от ранения голосом говорит он. — У меня есть к тебе предложение.
Мне его не очень хорошо слышно, да и видно не особенно — в голове шумит волнами морской прибой, а темные внутренности комнаты равномерно пульсируют, изгибаясь и вибрируя. Чем-то это похоже на ощущения после первого приема крови тогда, много-много лет назад, на базе.
— Ты слышишь меня? — чуть возвышает голос Руди. Точнее, пытается возвысить. Досталось ему тоже сильно. — Предложение мое следующее. Сейчас ты даешь мне возможность уйти. Своим товарищам ты скажешь, что потеряла сознание от ранения и не смогла, не успела меня остановить. А потом… У меня есть тайник с кровью, далеко отсюда — и я прямо сейчас скажу тебе координаты. Кровь с вирусом, Виктория, ты снова сможешь стать вампиром! Все, что тебе нужно — просто закрыть глаза и на несколько минут потерять сознание. Это так просто. Что скажешь?
— Знаешь, дедушка, почему я тебя убью? — интересуюсь я, ковыляя ближе. Голос звучит немного странно, он тянется как расплавленный сахар, как карамель. Пистолет я держу на отлете, я точно помню, там еще есть патроны. Четыре, а может быть, пять. — Не потому, что ты причинил столько горя этой стране, городу или моим друзьям. Не потому, что должна существовать какая-то высшая справедливость — кровь за кровь, глаз за глаз. И не потому, что я жалостливая дура, которая хоть на один миг может поверить такой твари, как ты. Дело не в этом.
— Это правильно, — кивает Руди, тяжело поднимая руку. В руке намертво зажат маленький совсем, карманный пистолет. — Не стоит мне верить.
Первая пуля попадает в левую, искусанную собаками, руку. В общем, ничего страшного не происходит, просто полностью пропадает чувствительность, и рука отнимается, словно ее и не было, только слышно, как капает на пол тоненький ручеек крови. Я медленно — «беретта» почему-то сильно набрала в весе — поднимаю правую руку, но вторая и третья пули бьют меня в грудь.
И я роняю пистолет и падаю.
— Глупая, глупая девчонка! — сипит где-то совсем рядом штурмбанфюрер. Весь напускной лоск и хладнокровие слетают с него как ненужный, бесполезный грим. — И чего ты добилась, спрашивается? Мы оба здесь умрем, а могли бы оба жить! Жить, понимаешь? Так в чем был смысл твоего ослиного упрямства?
«Держись, родная, на свете два раза не умирать…»
Распространенное заблуждение. Выжить любой ценой — несложно, на такое способен, по большому счету, любой мало-мальски приличный вирус. Но я верю, что человек — это что-то большее, чем несколько десятков килограмм мяса, вырабатывающих электричество химическим путем. Человек умеет любить — и ненавидеть. Он может верить — или отказаться от веры, обрести надежду — или утратить ее навсегда. А может и умереть, если это нужно, если этого требуют обстоятельства. Умирать на самом деле не страшно. Страшнее — умереть бесполезно. Вирусам не понять.
Правда, Руди я ничего такого не говорю — в груди что-то нехорошо хрипит и булькает, а я еще не закончила свою первоначальную речь. Поэтому я поднимаю голову и смотрю на штурмбанфюрера — он лежит у стены в луже собственной крови буквально на расстоянии вытянутой руки. Только вот вытянуть ее я не могу. Могу только держать за спиной.
— Так вот, ты сейчас умрешь, Руди, и сделаешь это по одной простой причине, — сообщаю я ему свистящим, практически интимным шепотом. — Ты чудовище. А чудовищам место не здесь. Не знаю, в христианской ли геенне огненной, ледяном финском аду Хорна или скандинавском царстве Хель. Главное — не здесь. Не среди людей.
Руди хочет что-то сказать, но я не даю — потому что вынимаю руку из-за спины.
— Алукард привет передавал.
Desert Eagle выплевывает длинный язык огня и гремит так, что я глохну — пятидесятый калибр не очень хорошо предназначен для закрытых помещений. А особенно он не предназначен для стрельбы у самого уха, так что из разорванной барабанной перепонки начинает — в который раз — что-то сочиться.
Но все это уже неважно. Потому что Руди сидит у стены без движения, к лицу навсегда пристала маска брезгливого удивления, а в груди, там где раньше было сердце, зияет огромная дыра. Старый штурмбанфюрер проиграл свой последний бой.
Я аккуратно откладываю пистолет на пол — чужое имущество, не повредить бы — переворачиваюсь на спину и слушаю звуки приближающегося с каждой секундой темного моря, такого огромного, и глубокого, и манящего. И когда наступает нужный момент — погружаюсь, наконец, в него с головой.
***
Эпилог
— Конечная станция, — объявила улыбчивая девушка-стюардесса, когда автобус остановился. Я подхватила небольшую дорожную сумку, подмигнула девчонке, и выскочила наружу. Городок с непроизносимым для большинства нормальных людей названием Пцичь остался позади, а здесь было только солнце, летний ветерок, бескрайнее поле, такое же небо, да еще высоченные сосны на пригорке, там, где приютилось маленькое старое кладбище.
Туда я и отправилась.
Отряд быстрого реагирования Католической церкви, как я узнала позднее, ворвался в Гамильтон-хаус через пятнадцать минут после окончания нашей с Руди мексиканской дуэли. А еще через десять минут туда примчалась группа захвата «Хеллсинга» во главе с Интегрой — Уолтер, понятно, раскололся, болтливый старик. А может, хотел как-то загладить свою вину. Церковники, несмотря на протесты Интегры, изъяли тело Руди, и, насколько я слышала, кремировали его. Меня же, как сотрудницу, забрали на базу «Хеллсинга», благо, красный режим угрозы можно было отменять — молитва Андерсона сработала как надо, и ни одного случая обращения в упыря в пределах как минимум Лондона зафиксировано не было.
Это, правда, я тоже узнала уже намного позже.
