Катрин Панколь - Новое платье Леони
– Я вспоминаю его. Он удалял мне аппендицит. Он постоянно цитировал классику и читал стихи во время осмотров… Он не изменился. Любит слова. Боготворит их.
– Он произвел на меня очень сильное впечатление.
– Он давал нам рыбий жир, чтобы укрепить наши тела…
– Тогда это было модно, – улыбнулась Леони.
– И заставлял нас читать стихи наизусть, чтобы укрепить наш разум! Я очень хорошо помню определение души, которое он заставлял нас заучивать, меня и сестру: «Душа – то, что неподвластно телу. То, что отказывается бежать, когда тело дрожит от страха, что отказывается ударить, когда тело сердится, что отказывается от питья, когда тело испытывает жажду, что отказывается хватать, когда тело этого желает, то, что отказывается замирать, когда человек пребывает в ужасе»[21]. Неплохо, да?
– Да.
– Ну вот я и развивался. Отказывался от питья и от пищи. Но у меня все время было ощущение, что я играю какую-то роль. Роль образцового сына. Мне так хотелось, чтобы он гордился мной!
– Ну у него были все основания гордиться вами!
– Это вы так считаете…
Он взял руку Леони в свою. Потряс ее слегка.
– Все было ровно наоборот, Леони. Чем мой отец делался более великим, безупречным, тем я становился все мельче. Пока наконец не пал до того, что позволил Рэю Валенти собой манипулировать.
Его взгляд заскользил по сторонам, он оглядел палату Леони так, словно никогда в жизни не видел больничную палату.
– Я потерял свою душу.
Он на секунду остановился, уставив глаза в пустоту, потом встряхнулся и сказал:
– Но я очень хотел бы получить ее назад! Я еще не сказал нет Рэю, который хотел, чтобы я отдал вас ему.
– Я знаю… Я знаю, что он вам угрожал. Люди тут все обсуждают в коридорах.
Она виновато улыбнулась, словно извиняясь, что знает то, что он предпочел бы скрыть. Он посмотрел на нее, взгляд его был открытым и честным.
– Я внутренне осознал тот факт, что у меня проблемы с алкоголем, я собираюсь пойти лечиться. Я ходил к отцу, я не сдрейфил, уверяю вас. Я попросил его простить меня. Меня, несомненно, предадут суду, и его имя будет запятнано. Отец протянул мне руку, я пожал ее. Он воинственно вздернул подбородок и улыбнулся мне. Это было краткое, но мужественное объяснение.
Леони с нежностью смотрела на него. Он не надел медицинскую робу и был похож на какого-то посетителя, которых полно в коридорах больницы.
– Вы были такой мужественной, Леони. Скоро вы выйдете отсюда. Будьте осторожны, берегите себя. И… хочу еще вам сказать… То, что вы вытерпели за эти годы… ну все это… короче, я должен был…
Он так и не смог закончить фразу.
– Я был, как все здесь, в Сен-Шалане, трусом. И более того, сообщником.
Он облизал губы, сглотнул. И продолжал:
– Я собираюсь способствовать тому, чтобы правление Рэя закончилось. Я еще не знаю, как это буду осуществлять, но… он заставил страдать слишком много людей. Я не буду молчать, обещаю вам это.
Леони с расстроенным видом покачала головой:
– Не надо бы этого начинать… Рэй вам никогда не простит.
– Я готов на этот риск.
– Он заставит вас умолкнуть. У него есть очень высокопоставленные друзья.
– Не беспокойтесь. У меня тоже есть связи.
– Но ведь это означает войну!
– Я научусь воевать. И потом, Леони, мне больше нечего терять! Я зато потом смогу дышать полной грудью.
– Даже если он отправит вас в тюрьму?
– Даже если он отправит меня в тюрьму.
«Какая странная эта женщина, – говорит себе Калипсо каждый раз, когда видит Эмили за столом в кухне. А Эмили приходит и приходит. – Можно подумать, она ждет чего-то от мистера Г., чего-то, что он не хочет ей отдать. И когда она видит меня, она следит за мной взглядом, разглядывает меня, как будто я привидение».
Однажды, когда мистер Г. вел в коридоре переговоры с нижним соседом, утверждающим, что тот его опять затопил и так дальше не может продолжаться, Калипсо, не вмешиваясь в перепалку, пошла на кухню. Эмили рылась в своей сумке, она вынула позолоченную пудреницу и принялась пудрить нос пуховкой. А потом кокетливо спросила:
– А хочешь, я тебя накрашу?
Мистер Г. на лестничной клетке явно начал нервничать: разговор пошел на повышенных тонах.
Эмили открыла косметичку, наполненную румянами, тенями и карандашами.
Калипсо приняла игру, закрыла глаза, подняла лицо, и Эмили принялась за нее. Когда Калипсо вновь их открыла, она ахнула от восторга. Подбородок, конечно, подкачал, что сделаешь, но зато все остальное! Глаза лучились дивным светом, ресницы, как пушистые зонтики, кидали легкую загадочную тень на порозовевшие щеки, пополневшие губы слегка блестели, а волосы… О, волосы! Как изящно они падали на плечи!
Она порывисто вскочила, захлопала в ладоши.
– А мы опять так сделаем? Опять так сделаем еще разок?
Она встала, обняла Эмили и вдохнула запах ее духов. Нежный, летучий запах тех самых духов. Она потерлась носом о воротник ее платья, чтобы запечатлеть этот запах и потом вспомнить, откуда же он ей знаком. Она точно раньше встречала его, никаких сомнений.
А потом она спросила:
– А вы давно знаете мистера Г.?
Мистер Г. утверждал, что Эмили была влюблена в него. «Она меня преследует уже много лет! Начала, когда я играл с Улиссом в одном из ночных клубов в Майами, она по пятам за нами ходила. А была тогда совсем девчонкой. Восемнадцати лет ей еще даже не было! Я почти уверен, что она и права-то не имела находиться ночью в клубе. Мы после концерта отдыхали, выпивали, болтали, а она таскалась за нами».
Калипсо с трудом верила в эту историю.
Мистер Г. обладал множеством достоинств, но не был похож на героя романа. Слишком он был мрачный, брутальный. Когда ему порой хотелось погладить Калипсо по голове, он быстро выбрасывал руку, но потом, словно одумавшись, останавливал ее в воздухе и бурчал: «Ну вот, ну ты поняла, давай вали уже!»
* * *Эмили не успела ей ответить. Вернулся мистер Г. Обе женщины тут же насторожились. Пытались сделать вид, что его не замечают, но он в ярости завопил:
– Что ты сюда приперлась!
Он пыхтел, разбрасывая по кухне пепел от дешевой сигары, Калипсо съежилась и пробормотала:
– Да я перепутала расписание, у меня сегодня нет занятий…
– МАРШ В СВОЮ КОМНАТУ! – рявкнул он.
«До чего же его нервирует эта женщина», – подумала Калипсо.
Улисс же отделывался туманными, неразборчивыми фразами, когда речь заходила об Эмили.
Она даже в конце концов спросила его:
– А что ты начинаешь сразу бурчать что-то непонятное, когда о ней заходит речь?
Он возмущенно выпалил:
– Неправда! Неправда!
– Правда! Правда! – ответила она ему в тон. И потом добавила:
– Abuelo… Ты ведь знаешь что-то такое, но не хочешь, чтобы я это знала, да?
Он не ответил.
– Abuelo… А у Эмили те самые духи, которыми пахло голубое платье, вышитое жемчугом.
– И что из этого?
– Это странно, тебе не кажется?
– Что ты там себе напридумывала? Это французские духи, очень известные и очень дорогие. «Ивуар» называются. Они продаются во всех магазинах, во всех парфюмерных лавках.
– Но все равно как-то странно…
Поскольку Калипсо почувствовала, что он закипает, она решила сменить тему.
В любом случае это ее не касается.
Она любит. Она вся – эфир и пар, дымка и рябь на воде. Она парит в воздухе, а рядом проплывают деревья и машины. Она дует на рогатую фиалку, и та воскресает, поднимает руку, и светофор переключается на зеленый, морщит нос, и послушно прикатывает автобус, проводит смычком по струнам, и все завороженно идут за ней гуськом. Никто больше не смеется ей в спину, не толкает в столовой.
«Ну это же нормально, – думает она, – у меня любовь с Гэри Уордом. Меня несет неведомая сила».
И это волшебное состояние длится и длится.
Но, однако, счастье познается только в сравнении, оно должно на время замирать и возникать опять, создавать безвоздушные впадины в пространстве, когда весь дрожишь и сомневаешься, и терзаешь себя вопросами, грызешь пальцы и прислушиваешься, бьется ли сердце, дышишь ли ты еще, от ужаса кружится голова и подступает тошнота. Но это не ее случай. Она перепрыгивает через все пропасти и ямы, легко преодолевает все препятствия и разбивает лагерь на обетованном берегу.
С Гэри Уордом.
Всегда.
Год подходил к концу. Они устраивали пикники в парке. Завтракали на траве. Иногда к ним присоединялся Рико. Каждый приносил что-то: кусок пирога, курицу, миску с тертой морковкой, мороженое с карамелью. Они доставали ноты, обсуждали ноктюрн Форе, его удивительную, чистую и грустную мелодию – словно сердце плачет в ночи. Размечали паузы.
– Так как мы будем играть? – спросил как-то Рико. – Делать акцент на аккомпанемент или на саму мелодию, которая будет складываться из всего и звучать все громче?
– На мелодию. Нужно усилить правую руку, чтобы заглушить аккомпанемент, – заявила Калипсо. – Если ты этого не сделаешь, получится что-то расплывчатое и смутное, так не должно быть.
