Катрин Панколь - Новое платье Леони
Работа Эмили состоит в том, чтобы показывать свое лицо по телевизору, поэтому Калипсо решила, что ее знает.
– А люди узнают ее на улице? – спросила она.
– Я-то откуда знаю? – прорычал он.
Я не ее друг. Это старая знакомая, которая нашла меня и вцепилась мертвой хваткой. Она хочет, чтобы я пришел на ее передачу, а я отказываюсь!
– Она хочет, чтобы ты пришел на ее передачу?
– Да. Это тебя удивляет? Я раньше был знаменитым музыкантом, знаешь ли, и когда с ней познакомился, она была вообще никем. Просто девчонкой, которая отиралась в джазовых клубах. А теперь она ко мне пристала, как же пристала!
– Тебе должно льстить, что тебя преследует телезвезда! Это значит, она восхищается тобой, она хочет утвердить тебя на главную роль…
– Молчи, ты об этом ничего не знаешь.
Мистер Г. никак не желал сменить гнев на милость.
А Эмили все приходила.
Она стучала в дверь или выслеживала его на улице.
И каждый раз ему приходилось пустить ее в квартиру, потому что в конце концов она дождалась бы у дома Калипсо, и тогда… и тогда он перестал бы контролировать ситуацию! И начался бы кошмарный бардак. Бардак с трупами, рыданиями, скрежетом зубовным. Он должен помешать этому. У него нет выбора.
– А как ты меня нашла? – спросил он как-то раз.
– Я знаю продюсеров передачи 60 минут. Я спросила у них адрес Калипсо. И они мне его дали. Я и знать не знала, что она живет у тебя.
– И что, они просто так взяли и дали тебе адрес? Ничего не спросив? Или ты перед ними тоже ноги раздвинула?
– Полегче, полегче. Следи за своей речью. Раньше ты был как-то тоньше, воспитанней.
– Но ведь это все, что ты умеешь, раздвигать ноги и улыбаться в телекамеру!
– Ты думаешь, если будешь меня оскорблять, я оставлю свои намерения?
– Но чего ты, собственно, хочешь?
– Это моя дочь!
– С какого времени это твоя дочь? С тех пор как ты ее по телику увидела? Но когда она была в колыбельке, когда ей едва минул один день, что ты тогда сделала? Ты хочешь, чтобы я освежил это в твоей памяти? Ты уехала. УЕХАЛА.
Именно в этот момент он обычно начинал терять присутствие духа, начинал кричать, потому что именно в этот момент воспоминания, нахлынув потоком, лишали его сил.
– Ты бросила ее. Предпочла своих белых богатых родителей, большую квартиру на Парк-авеню, фатоватых наодеколоненных женишков маленькой девочке, лежащей в колыбели. И двадцать пять лет спустя ты имеешь наглость заявлять, что это твоя дочь! Но «моя дочь» означает вставать по ночам, когда ребенок плачет, «моя дочь» означает сходить с ума, когда у нее высокая температура, страдать и ходить под дверью, когда ей делают операцию, писать с ней прописи и учить таблицу умножения, давать витамины, учить играть на скрипке. Это не значит приехать и получить готовенькую, выкормленную, вылюбленную, выпестованную, воспитанную девушку. Уехала однажды – будь добра уехать навсегда.
– Ты не можешь так говорить, мистер Г.! Ты не знаешь, что я испытывала.
– Ах, эти чувства богатой барышни! Чувства, которые ты повторяешь, потому что видела их по телевизору. Но мы не в телике, мы в жизни! В ЖИЗНИ!
– В жизни мать и дочь должны быть вместе!
– Но настоящая мать не бросает своего ребенка! Настоящая мать удирает с ребенком под мышкой и говорит себе: «Я смогу выстоять в этой ситуации, я выращу ее, сдирая руки в кровь, под градом оплеух, но каждый вечер я смогу укладывать ее спать».
– Это моя дочь.
Мистер Г. кусал кулаки, сметал все со стола: журналы, консервные банки, жестянки с пивом, очки.
– Если ты утверждаешь, что любишь ее, то тогда тебе нужно ее пощадить. Избавь ее от необходимости расставить все точки над i: что Оскар не ее отец, что Улисс не ее дедушка. А Росита? Ты подумала о Росите? Нет. Ты думала только о себе. О себе и о себе.
– Это моя дочь. Ты ничего не можешь против этого возразить. Ты должен дать мне увидеться с ней. Иначе я сама ее найду и поговорю с ней.
Мистер Г. бросался на нее и вопил:
– Если ты это сделаешь, я убью тебя! Ты, кстати, об этом знаешь, и ты потому приходишь сюда постыдно вымаливать встречу, поскольку боишься, что со сломанной челюстью больше не получишь работу на телевидении!
– Я прошу тебя только позволить мне подойти к ней… – шептала Эмили.
– Но молчи, имей при этом совесть, чтобы помалкивать! Ты полагаешь, что ты еще мало принесла людям горя и без этого? Ты обещала выйти замуж за этого кретина Оскара, ты отдаешься ему разок, чтобы он поверил, что он родитель ребенка, ты махаешь у него перед носом будущей грин-картой, гражданством и легитимностью и потом вдруг смываешься! Я не люблю Оскара, но тут есть из-за чего почувствовать себя униженным.
– Он лучшего не заслуживал!
– Может быть… но тем не менее. Подумай о Калипсо. Оставь ей возможность двигаться вперед, любить, учиться, не нагружай ее этим непосильным ярмом семейной трагедии. Она и так уже много чего повидала. Она получала удары, ее оскорбляли, издевались над ней. Но она каждый раз вставала и в итоге сделалась замечательным человеком. Иди своей дорогой и оставь ее в покое. Она счастлива. А то, что ты ей расскажешь, ей счастья не прибавит. Наоборот, причинит ей невыносимую боль. Правда не всегда та вещь, которую нужно говорить. Было ли у тебя желание сказать правду твоим родителям, когда ты оказалась перед колыбелькой дочки в больнице? Нет. А когда ты садилась в самолет, чтобы втихую вернуться в Нью-Йорк с плоским животом, освободившись от постыдного бремени? Хотелось ли тебе сказать стюардессе: «Подождите немного, я прошу вас, я сбегаю за своей дочерью?» Нет. Ты пристегнула ремень и полетела. И не вернулась. И даже не пожалела об этом.
– Я была так молода! – шептала Эмили.
– Ты бросила ее, доверила ее этому гнусному зверю, который избил ее гаечным ключом! Потому что он понял, что его обвели вокруг пальца.
– Это потому, что Улисс не злился на меня за то, что я решила заставить Оскара поверить в то, что он отец. Только поэтому я спала с ним. И к тому же всего два или три раза, не больше. Я хотела, чтобы Улисс приревновал. Я была совсем ребенком!
– Нет. Ты уже тогда была эгоисткой, трусливой и расчетливой. Ты использовала людей. Ты использовала Улисса, я уж не знаю, почему! Потом воспользовалась Оскаром. Ты пользовалась мужчинами, чтобы сделать себе карьеру! А теперь ты кем хочешь воспользоваться? Двадцатипятилетней девушкой, чтобы поиграть в дочки-матери? Это постыдно!
Эмили упрямилась:
– А ты-то всегда был безупречным?
– Нет, но по крайней мере я был достаточно смелым, чтобы отвечать за свои глупости и гадости. А ты – нет.
– Ты вечно делаешь хорошую мину при плохой игре, – бормотала Эмили.
– Калипсо была тебе ни к чему, ты бросила ее. Как можно было бросить ребенка!
Он воздевал руки к небу.
– Если у тебя не хватало смелости признать ее, когда она была ребенком, почему вдруг ты сейчас так осмелела? Ты мне сказала, что у тебя есть любовник и он уже готов на тебе жениться, а он знает, что у тебя есть дочь?
– Нет.
– А почему?
– Он не любит детей. И не хочет детей.
Она опускала голову.
– О! Смотри-ка, мне гораздо больше нравится, когда ты не врешь. И ты решишься вдруг ни с того ни с сего достать, как туза из рукава, двадцатипятилетнюю дочку?
– Я думаю, да.
– Ты думаешь! Но думать в данном случае недостаточно!
– Я сделаю это постепенно.
– Ты знаешь, что собираешься сделать? Ты получишь ее, а потом опять выкинешь и сделаешь при этом несчастной. То есть бросишь еще раз.
– Ну, может быть, нет…
Тут мистер Г., выругавшись, опирался руками на стол и орал:
– СТОП! Этого достаточно. Я больше не хочу ничего слышать. Тебе было двадцать лет, Улиссу пятьдесят, вы отлично проводили время, вот и все. Конец истории. Он хотел уберечь Роситу и не захотел признать девочку, ты подумала о своих родителях и тоже не захотела ее признать.
– Я не знала тогда, мистер Г., я тогда не знала…
– Хочешь мое мнение?
Она молча смотрела на него.
– Ты и сейчас не знаешь!
– Ну и чему ты меня научишь сегодня?
Антуанетта поставила песочные часы на край длинного стола Гортензии и выпрямилась, сидя на стуле в лифчике и трусиках, готовая к новой примерке.
– А это обязательно, песочные часы? – спросила Гортензия, которую вид часов несколько раздражал.
– Жизнь слишком коротка, чтобы позволить себе скучать больше трех минут! – ответила Антуанетта, приглаживая волосы ладонью. – Я даю тебе напрокат свое тело, ты наполняешь мне голову. Таков договор. Не пытайся нарушить контракт.
– Ни за что бы не решилась! – вздохнула Гортензия. – Но когда я вижу эту штуку, я начинаю выходить из себя. Такое впечатление, что я на экзамене.
– Забудь про нее. Будь сильнее ее. Хорошая работа получается, только когда преодолеваешь препятствия.
Гортензия пожала плечами, схватила сверток материи, сегодня ночью ее посетила гениальная идея, и она срочно хотела опробовать ее на Антуанетте.
