Александр Дюма - Асканио
– Что ж, сир, – сказал Челлини, – если вы так милостивы к своему недостойному слуге, я воспользуюсь этим и попрошу вас только об одном: помилуйте беднягу школяра, который поссорился с виконтом де Марманем на набережной, против Шатле, и во время дуэли проткнул виконта шпагой.
Все придворные были поражены скромностью этой просьбы и в первую очередь госпожа д'Этамп; она изумленно глядела на Челлини, думая, что ослышалась.
– Черт побери! – воскликнул Франциск I. – Вы желаете не более и не менее, как заставить меня воспользоваться правом помилования, ибо еще вчера канцлер говорил, что преступник заслуживает виселицы!
– О сир, – воскликнула герцогиня, – я сама хотела вступиться за этого молодого человека. Дело в том, что я недавно имела вести от Марманя. Виконту гораздо лучше, и он просил меня передать, что сам искал ссоры со школяром… Как его зовут, маэстро Челлини?
– Жак Обри, сударыня.
– И что этот Обри ни в чем не повинен. Мой вам совет, сир, не спорьте с Бенвенуто и поскорее исполните его просьбу, пока он не спохватился и не попросил чего-нибудь большего.
– Хорошо, маэстро, будь по-вашему, – сказал Франциск I. – Недаром говорит пословица: «Кто дает быстро – дает вдвойне». Поэтому пусть приказ об освобождении отправят немедленно. Слышите, канцлер?
– Да, сир, все будет исполнено.
– А вас, дорогой маэстро Челлини, – продолжал Франциск I, – я попрошу зайти в понедельник в Лувр. Мы с вами потолкуем о мелочах, которыми с некоторых пор пренебрегает мой казначей.
– Но разве вашему величеству неизвестно, что двери Лувра…
– Ничего, ничего! Лицо, давшее этот приказ, отменит его. Это была военная мера, ну, а поскольку нас окружают теперь одни друзья, военное положение отменяется.
– Отлично, сир! – воскликнула герцогиня. – Но, если вы, ваше величество, так великодушны, выполните и мою просьбу, хоть я не имею ничего общего с Юпитером.
– Зато, сударыня, у вас много общего с Данаей121, – заметил вполголоса Бенвенуто.
– В чем же заключается ваша просьба, сударыня? – спросил Франциск I, не расслышавший колкости Челлини. – И поверьте, герцогиня, наше желание угодить вам неизменно и не зависит от случая, пусть даже самого торжественного.
– Благодарю вас, сир! Я прошу ваше величество оказать честь господину д'Эстурвилю и в понедельник на будущей неделе подписать брачный контракт моей юной подруги мадемуазель д'Эстурвиль и графа д'Орбека.
– Но какая же это милость? – воскликнул Франциск I. – Это удовольствие, и прежде всего для самого короля; я еще останусь вашим должником, сударыня, клянусь вам!
– Значит, сир, условлено: в понедельник? – переспросила герцогиня.
– В понедельник, – ответил король.
– А разве не жаль, герцогиня, что к этому торжественному дню у вас не будет заказанной вами Асканио золотой лилии? – спросил вполголоса Бенвенуто.
– Конечно, жаль, – ответила госпожа д'Этамп. – Но что ж поделать, ведь Асканио в тюрьме.
– Да, но зато я на свободе, – возразил Бенвенуто. – Я охотно закончу лилию и принесу ее вам, сударыня.
– О! Если вы это сделаете, я, честное слово, скажу…
– Что вы скажете, сударыня?
– Скажу, что вы очень любезны.
С этими словами герцогиня протянула Бенвенуто ручку, и художник, спросив взглядом разрешения короля, галантнейшим образом запечатлел на ней поцелуй.
В эту минуту кто-то слабо вскрикнул.
– Что случилось? – спросил король.
– Простите, ваше величество, – сказал прево, – это моя дочь; ей дурно.
«Бедняжка! – подумал Бенвенуто. – Она решила, что я предал ее».
Глава 20.
Брак по расчету
Бенвенуто собирался уехать из Фонтенбло в тот же вечер, но Франциск I так его удерживал, что пришлось переночевать в замке.
К тому же с присущей ему решительностью художник задумал покончить на следующий же день с одной давно затеянной интригой. Это дело совсем не относилось к происходящим событиям, и Бенвенуто желал завершить его, прежде чем целиком займется судьбой Асканио и Коломбы.
Итак, он поужинал и даже позавтракал наутро в замке и лишь в полдень, распрощавшись с королем и с герцогиней д'Этамп, отправился в сопровождении Жана-Малыша в обратный путь.
Оба ехали на хорошо отдохнувших лошадях, и все же, вопреки своему обыкновению, Бенвенуто не спешил. Сразу было видно, что он хотел прибыть в Париж к определенному часу. Действительно, только в семь часов вечера они с Жаном-Малышом добрались до улицы Арфы.
Более того, Бенвенуто почему-то не поехал сразу в Нельский замок, а постучался к своему Другу Гвидо, медику из Флоренции. Убедившись, что приятель дома и накормит его ужином, художник велел Жану-Малышу ехать в Нельский замок одному и сказать подмастерьям, что учитель вернется из Фонтенбло только завтра; а потом он должен потихоньку открыть дверь, как только учитель постучится.
Жан-Малыш обещал исполнить все в точности и тут же поскакал в Нельский замок.
Подали ужин, но, прежде чем сесть за стол, Бенвену-то спросил приятеля, не знает ли он какого-нибудь честного и умелого нотариуса, который мог бы составить контракт, да такой, чтобы нельзя было придраться ни к одному слову. Приятель предложил своего зятя и тотчас же послал за ним.
Когда ужин уже подходил к концу, явился нотариус, Челлини вышел из-за стола, заперся с ним в соседней комнате и попросил составить брачный контракт, не вписывая в него имен супругов. После того как они дважды перечитали контракт, желая убедиться, не осталось ли в нем какой-нибудь неясности, Бенвенуто положил документ в карман, щедро заплатил нотариусу, попросил у приятеля вторую шпагу, такой же длины, как его собственная, спрятал ее под плащом и отправился в Нельский замок. К этому времени уже совсем стемнело.
Подойдя к воротам, он тихо постучался. Но как ни тихо он постучался, ворота мгновенно открылись. Жан-Малыш не дремал на своем посту.
На вопрос Челлини он ответил, что подмастерья ужинают и не ждут его раньше завтрашнего дня. Бенвенуто велел мальчику не говорить никому о своем возвращении и направился в спальню Катерины, от которой у него был ключ. Прокравшись незаметно в комнату, он запер дверь, спрятался за портьерой и стал ждать.
Через четверть часа на лестнице послышались легкие шаги, дверь отворилась, и в комнату вошла Скоццоне с лампой в руке. Она заперла дверь изнутри, поставила светильник на камин и уселась в большое кресло, стоявшее так, что Бенвенуто мог видеть лицо девушки.
К великому удивлению художника, всегда открытое, веселое и жизнерадостное личико Катерины было задумчиво и грустно.
Дело в том, что Скоццоне мучили угрызения совести.
Мы привыкли видеть девушку счастливой и беззаботной, но это было, когда Бенвенуто любил ее. Пока она чувствовала эту любовь или, вернее, благосклонность к себе учителя, пока в ее грезах, словно золотистое облачко на горизонте, мелькала надежда стать его женой, она не изменяла своей мечте. Любовь омыла душу Катерины от всего нечистого в прошлом. Но с тех пор как она заметила, что ошиблась и чувство Челлини, которое она принимала за любовь, оказалось всего-навсего увлечением, Скоццоне утратила надежду на счастье, и ее душа, расцветшая от улыбки художника, снова поблекла.
Постепенно Скоццоне лишилась всей своей детской непосредственности и веселья. Ей было скучно, и прежние привычки стали предъявлять свои права. Так свежевыкрашенная стена сохраняет окраску в ясную погоду и утрачивает ее под дождем. Покинутая Челлини, Скоццоне попыталась из самолюбия удержать художника. Воспользовавшись ухаживанием Паголо, она стала рассказывать Челлини о новом поклоннике, надеясь возбудить его ревность. Но и тут она обманулась. Бенвенуто не рассердился, как она ожидала, а весело расхохотался; он не запретил ей встречаться с Паголо, а, напротив, посоветовал видеться с ним почаще. Тогда Скоццоне почувствовала, что гибнет, и, по-прежнему безразличная ко всему на свете, отдалась течению, подобно увядшему листку, увлекаемому осенней непогодой.
Тогда-то Паголо и удалось побороть ее равнодушие. Как-никак, а Паголо был молод и, если бы не его постная физиономия, мог считаться красивым малым. Паголо был влюблен, он без конца твердил Скоццоне о своих чувствах, а Челлини совсем перестал говорить о них. «Я люблю тебя» – в этих трех словах заключается весь язык человеческого сердца, и каждое сердце должно хоть с кем-нибудь говорить на этом языке.
От скуки, с досады, а быть может, под влиянием самообмана Скоццоне сказала Паголо, что любит его, сказала, не любя и лелея в душе образ Челлини, повторяя про себя его имя.
И тут же ей пришло в голову, что, быть может, в один прекрасный день Бенвенуто вернется к ней, увидит, что, вопреки его советам, она по-прежнему верна ему, и вознаградит ее за постоянство.., не женитьбой, нет, об этом несчастная девушка уже не мечтала, а уважением и жалостью, которые она могла бы принять за возврат былой любви.
