Ромен Роллан - Жан-Кристоф (том 1)
Она, эта душа, не очень-то помогала Кристофу, она лишь поддерживала его на поверхности вод, но она не позволяла ему выплыть своими силами. Кристофу не удавалось разобраться в себе, овладеть собой, сосредоточиться. Любая работа валилась у него из рук. Он переживал духовный кризис, самый плодотворный из всех, и то, что его ожидало, было уже здесь в зародыше, но это внутреннее богатство сплошь и рядом прорывалось пока лишь в чудачествах, так что плоды этого духовного преизбытка мало чем отличали Кристофа от нищих духом. Кристофа захлестывала жизнь. Все его силы испытывали слишком грозный напор и росли слишком быстро, все разом, все вдруг. Одна лишь воля отставала в росте, и она растерялась перед обступившими ее чудовищами. Все трещало под внутренним напором. Посторонние не замечали этого непрестанного колебания почвы, этих внутренний переворотов. Да и сам Кристоф видел лишь свое бессилие хотеть, творить, быть. Желания, инстинкты, мысли вырывались, словно серные пары из трещины вулкана. И сколько раз он думал:
“А что сейчас появится на поверхности, что станется сейчас со мной? Неужели так будет всегда, или же придет этому конец? Неужели я так ничем и не стану, никогда не стану?”
На свет вырвались наследственные инстинкты, пороки тех, кто жил до него.
Кристоф стал пить.
Теперь он возвращался домой улыбающийся и удрученный, и от него пахло вином.
Бедняжка Луиза молча глядела на сына, вздыхала, боясь произнести слово, и молилась за него.
Но однажды вечером, когда Кристоф вышел из какого-то кабачка у городской заставы, он заметил на шоссе в нескольких шагах впереди смешную фигурку – это брел дядя Готфрид с вечным своим коробом за плечами. Уже несколько месяцев дядя не появлялся в их краях, да и вообще отлучки его становились все продолжительнее. Кристоф радостно окликнул его. Согнувшийся под своей ношей Готфрид с трудом оглянулся, посмотрел на Кристофа, нелепо размахивавшего руками, и присел на придорожную тумбу, поджидая племянника. Кристоф, с сияющей физиономией, подпрыгивая на непослушных ногах, пожал дядину руку, всем своим видом изображая неумеренную радость свидания. Готфрид пристально посмотрел на племянника и произнес:
– Здравствуй, Мельхиор!
Кристоф решил, что дядя оговорился, и громко захохотал.
“Эх, сдает старик, – подумалось ему, – память теряет”.
И действительно. Готфрид очень постарел, весь как-то сморщился, усох, скрючился; дышал он затрудненно и прерывисто. Кристоф продолжал свои разглагольствования. Но Готфрид молча взвалил на спину короб и тихонько побрел вперед. Так они и шли – Кристоф, делая широкие жесты и болтая всякий вздор, а Готфрид, покашливая и не произнося ни слова. Но когда Кристоф о чем-то спросил дядю, тот снова назвал племянника Мельхиором. На этот раз Кристоф не выдержал:
– Дядя, да почему ты меня зовешь Мельхиором? Ведь ты же отлично знаешь, что меня зовут Кристофом. Неужели ты забыл?
Готфрид, не останавливаясь, вскинул на юношу глаза, отрицательно покачал головой и холодно отчеканил:
– Нет, ты Мельхиор, я тебя сразу узнал.
Кристофа словно хлыстом ударили, он застыл на месте. Готфрид семенил по шоссе, а Кристоф молча плелся за ним. Он сразу отрезвел. Проходя мимо дверей кафе, он подошел к замызганному окну, в котором отражался неяркий свет газовых рожков и пустынная улица, и внимательно посмотрел на себя: он тоже узнал Мельхиора. Домой он пришел потрясенный.
Всю ночь – ночь тоски – он пытал себя, рылся в своей душе. Теперь он понял. Да, он узнавал теперь инстинкты и пороки, пробудившиеся в нем, и они ужасали его. Он вспомнил, как без сна сидел у ложа покойного Мельхиора, вспомнил свои обеты; он придирчиво проверял пройденный путь: каждый день был изменой его тогдашним клятвам. Чем занимался он целый год? Что сделал для своего бога, для своего искусства, для своей души? Что сделал для вечности? Он не обнаружил ни одного дня, который не был бы безвозвратно потерян, испорчен, осквернен. Ни одной ноты, ни одной мысли, ни часа усидчивого труда. Хаос взаимно уничтожающих желаний. Ветер, пыль, небытие… Да, воля была, и что же? Он не сделал ничего из того, что хотел сделать. Он делал то, чего не хотел делать. Он стал тем, кем не хотел быть. Таков итог его жизни.
Кристоф так и не лег в постель. В шесть часов утра – на улице было еще темно – он услышал, как дядя Готфрид собирается в путь, – Готфрид не захотел больше оставаться у них. Проходя через их городок, он по привычке заглянул к Крафтам обнять сестру и племянника, но тут же объявил, что завтра чуть свет пойдет дальше.
Кристоф спустился вниз, Готфрид увидел его бледное лицо, осунувшееся после мучительной ночи. Он ласково улыбнулся племяннику и попросил проводить его. Они вышли еще до зари. Им не хотелось, да и незачем было разговаривать – они понимали друг друга без слов. Когда они поравнялись с кладбищем, Готфрид предложил:
– Хочешь, зайдем?
Каждый раз, попав в родной городок, Готфрид навещал могилы Жан-Мишеля и Мельхиора. Кристоф не был на кладбище целый год. Дядя преклонил колени у могилы Мельхиора и сказал:
– Давай помолимся, чтоб они покоились в мире и не мучили нас.
Слова Готфрида обычно являли странную смесь предрассудков и здравого смысла; иной раз Кристоф дивился дядиным словам, но сейчас он понял его правильно. Они замолчали и так же молча пошли прочь.
Когда за ними скрипнули железные ворота и они зашагали вдоль кладбищенской стены по узкой тропинке, рядом с которой расстилались зябко спавшие поля, а на плечи им падали с ветвей кипарисов холодные капли таявшей изморози, Кристоф вдруг заплакал.
– Дядя, – воскликнул он, – если бы ты знал, как мне тяжело!
Он не посмел признаться дяде в печальном опыте своей любви, боясь смутить или оскорбить Готфрида; он заговорил о своем позоре, о скудости своего дарования, о малодушии, о нарушенных обетах.
– Дядя, скажи, что мне делать? Я ведь хотел, я ведь боролся, а прошел целый год, и я не сдвинулся ни на шаг. Куда там! Даже пошел назад. Я ни на что не гожусь, ни на что не способен. Я погубил свою жизнь. Я клятвопреступник.
Они взошли на холм, откуда был виден весь городок. Готфрид мягко произнес:
– И это не в последний раз, сынок. Человек не всегда делает то, что хочет. Одно дело жить, а другое хотеть. Не надо огорчаться. Главное, видишь ли, не уставать желать и жить. А все остальное от нас не зависит.
Кристоф повторил с отчаянием в голосе:
– Я отрекся от всего.
– Слышишь? – спросил Готфрид.
(В деревне перекликались петухи.)
– Когда-то давно петухи пели тому, кто отрекся. Они поют каждому из нас каждое утро.
– Придет день, – горько сказал Кристоф, – и они не будут петь для меня… День без завтрашнего дня. На что уйдет моя жизнь?
– Завтра всегда есть, – возразил Готфрид.
– Но что же делать, раз хотеть бессмысленно?
– Бодрствуй и молись.
– Я не верю больше.
Готфрид улыбнулся.
– Если бы ты не верил, ты бы не жил. Все верят. Молись.
– А кому молиться, о чем?
Готфрид показал на ярко-красное холодное солнце, поднимавшееся над горизонтом.
– Почитай каждый встающий день. Не думай о том, что будет через год, через десять лет. Думай о сегодняшнем дне. Брось все свои теории. Видишь ли, все теории – даже теории добра – все одинаково скверные и глупые, потому что причиняют зло. Не насилуй живую жизнь. Живи сегодняшним днем. Почитай каждый новый день. Люби его, уважай, не губи его зря, а главное, не мешай ему расцвести. Люби его, если даже он сер и печален, как нынче. Не тревожься. Взгляни-ка. Сейчас зима. Все спит. Но добрая земля проснется. А значит, будь, как эта земля, добрым и терпеливым. Верь. Жди. Если ты сам добр, все пойдет хорошо. Если же ты не добр, если слаб, если тебе не повезло, ничего не поделаешь, все равно будь счастлив. Значит, большего сделать ты не можешь. Так зачем желать большего? Зачем убиваться, что не можешь большего? Надо делать то, что можешь… Als ich kann.
– Это слишком мало, – поморщился Кристоф.
Готфрид ласково рассмеялся.
– Это больше, чем под силу человеку. Ты, я вижу, гордец. Хочешь быть героем, потому-то и делаешь глупости… Герой!.. Я не знаю, что такое герой. Но, видишь ли, я считаю так: герой – это тот, кто делает то, что может. А другие не делают.
– Ах, – вздохнул Кристоф, – к чему же тогда жить? Не стоит жить. Ведь говорят же люди: хотеть – это мочь.
Готфрид снова тихонько засмеялся.
– Разве? Значит, сынок, это лгуны, да еще какие! Или хотят они не очень многого.
Они взошли на вершину холма и горячо обнялись. Скоро скрылась из виду фигура дяди, устало шагавшего под тяжестью короба. А Кристоф стоял неподвижно, глядя вслед Готфриду, и повторял про себя:
“Als ich kann”. (“Так, как я могу”.) И, улыбнувшись, подумал:
“Да, ничего не поделаешь. И это уже немало”.
Он повернул обратно. Слежавшийся снег хрустел под ногами. Пронзительный зимний ветер трепал обнаженные ветви корявых дубков, росших на вершине холма. От этого ветра разгорались щеки, он жег кожу, взбадривал кровь. Там, внизу, под ногами Кристофа, красные черепичные крыши весело блестели в ярком холодном солнце. Воздух был свежий и крепкий. Скованная морозом земля, казалось, ликовала суровым ликованием. Сердце Кристофа вторило ей. Он думал:
