Ромен Роллан - Жан-Кристоф (том 1)

Ромен Роллан

Жан-Кристоф

(том 1)

Свободным душам всех народов, которые страдают, борются и победят

Для этого издания “Жан-Кристофа”, в котором дана его окончательная редакция, мы приняли новое деление, иное, чем в десятитомном издании. Там десять книг романа были разбиты на три части:

Жан-Кристоф: 1. Заря; 2. Утро; 3. Отрочество; 4. Бунт.

Жан-Кристоф в Париже: 1. Ярмарка на площади; 2. Антуанетта; 3. В доме.

Конец пути: 1. Подруги; 2. Неопалимая купина; 3. Грядущий день.

В отличие от прежнего построения мы следуем не фактам, а чувствам, не логическим и в известной мере внешним признакам, а признакам художественным, внутренне обоснованным, в силу чего мы и объединяем книги, близкие по атмосфере и звучанию.

Таким образом, произведение в целом предстает как четырехчастная симфония:

Первый том (“Заря”, “Утро”, “Отрочество”) охватывает юные годы Кристофа

– пробуждение его чувств и сердца в родительском гнезде, в узких пределах “малой родины” – и ставит Кристофа перед лицом испытаний, из которых он выходит истерзанный, но зато перед ним открывается, как бы во внезапном озарении, его предназначение и удел – удел человека, мужественного в страданиях и в борьбе.

Второй том (“Бунт”, “Ярмарка на площади”) – единая по своему замыслу история бунта, ристалище, на котором юный Зигфрид, простодушный, нетерпимый и необузданный, вступает в схватку с ложью, разъедающей как общество, так и искусство того времени, и, подобно Дон Кихоту, разившему своим копьем погонщиков мулов, алькальдов и ветряные мельницы, он разит все и всяческие Ярмарки на площади – в Германии и во Франции.

Третий том (“Антуанетта”, “В доме”, “Подруги”), овеянный атмосферой нежности и душевной сосредоточенности, служит контрастом к предыдущей части с ее исступленным восторгом и ненавистью и звучит как элегическая песнь во славу Дружбы и чистой Любви.

И, наконец, четвертый том (“Неопалимая купина”, “Грядущий день”) есть, по сути, великое Испытание в середине жизненного пути, картина разбушевавшихся Сомнений и опустошительных страстей, душевных бурь, которые угрожают снести все и разрешаются безмятежно ясным финалом при первом блеске невиданной Зари.

Эпиграфом к каждой книге романа, впервые напечатанного в журнале “Двухнедельные тетради” (февраль 1904 – октябрь 1912 гг.), служила надпись, которую обычно высекали на постаменте статуи святого Христофора, стоящей в нефе готических соборов:

Chrislofori faciem die quacumque tueris,Ilia nempe die non morte mala morieris[В тот день, когда ты будешь взирать на изображение Христофора,ты не умрешь дурной смертью (лат.)].

Эти слова выражали сокровенную надежду автора, что его Жан-Кристоф станет для читателей тем, кем он был для меня самого: верным спутником и проводником во всех испытаниях.

Испытания выпали на долю всех; автор не обманулся в своих надеждах, как о том свидетельствуют отклики со всех концов мира. Автор и сейчас выражает все ту же надежду. Ныне, когда разразились новые бури, которым еще предстоит греметь и греметь, пусть Кристоф тем более остается другом, сильным и верным, способным вдохнуть радость жизни и любви, – вопреки всему.

Ромен Роллан. Париж, 1 января 1921 г.

КНИГА ПЕРВАЯ. ЗАРЯ

Dianzi, nell'alba che precede al giorno,

Quando l'anima tua dentro dormia…

Purg. IX

[Когда заря была уже светла,

А ты дремал душой… (итал.). —

Данте, “Божественная комедия”, “Чистилище”, песнь IX]

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Come, quandeo i vapori umidi e spessi

A diradar cominciansi, la spera

Del sol debilemente entra per essi…

Purg. XVII

[…когда опять начнет

Редеть густой и влажный пар, – как хило

Шар солнца сквозь него сиянье льет… (итал.)

Данте, “Божественная комедия”, “Чистилище”, песнь XVII]

Глухо доносится шум реки, протекающей возле дома. Дождь стучит в окна – сегодня он льет с самого утра. По запотевшему надтреснутому стеклу ползут тяжелые капли. Тусклый, желтоватый свет дня угасает за окном. В комнате тепло и душно.

Новорожденный беспокойно зашевелился в колыбели. Старик еще на пороге снял свои деревянные башмаки, но половица все же хрустнула под его ногой, и ребенок начинает кряхтеть. Мать заботливо склоняется к нему со своей постели, и дедушка спешит ощупью зажечь лампу, чтобы ребенок, проснувшись, не испугался темноты. Маленькое пламя озаряет обветренное, красное лицо старого Жан-Мишеля, его щетинистую седую бороду, насупленные брови и живые, острые глаза. Он делает шаг к колыбели, шаркая по полу толстыми синими носками. От его плаща пахнет дождем. Луиза поднимает руку – не надо, чтобы он подходил близко! У нее очень светлые, почти белые волосы; осунувшееся кроткое лицо усыпано веснушками, полураскрытые бледные и пухлые губы робко улыбаются; она не отводит глаз от ребенка – а глаза у нее голубые, тоже очень светлые, словно выцветшие, с узкими, как две точки, зрачками, но исполненные бесконечной нежности…

Ребенок проснулся и начинает плакать. Мутный взгляд его блуждает. Как страшно! Тьма – и внезапно во тьме яркий, резкий свет лампы; странные, смутные образы осаждают едва отделившееся от хаоса сознание; еще объемлет его со всех сторон душная колышущаяся ночь; и вдруг в бездонном мраке, как слепящий сноп света, возникают не испытанные дотоле острые ощущения; боль вонзается в тело, плывут какие-то призраки, огромные лица склоняются над ним, чьи-то глаза сверлят его, впиваются в него – и нельзя понять, что это такое… У него нет даже сил кричать, он оцепенел от страха, глаза широко открыты, рот разинут, дыхание вырывается с хрипом. Вздутое припухшее личико морщится, складываясь в гримаски, жалкие и смешные… Кожа на лице и руках у него темная, почти багровая, в коричневых пятнах…

– Господи! До чего безобразный! – с чувством проговорил старик, и, отойдя, поставил лампу на стол.

Луиза надулась, как девочка, которую разбранили. Жан-Мишель искоса поглядел на нее и засмеялся.

– Не говорить же мне, что он красавец! Ты бы все равно не поверила. Ну, ничего, это ведь не твоя вина. Они, когда родятся, всегда такие.

Младенец вышел из оцепенения, в которое повергли его свет лампы и взгляд старика, и разразился криком. Быть может, он инстинктом угадал ласку в глазах матери и понял, что есть кому пожаловаться. Она простерла к нему руки.

– Дайте его мне!

Старик, как всегда наставительно, сказал:

– Нельзя уступать детям, как только они заплачут. Пускай себе кричит.

Все же он подошел и вынул ребенка из колыбели, бормоча себе под нос:

– Ну и урод! Таких безобразных я еще не видывал!

Луиза схватила ребенка и укрыла его у себя на груди. Она всматривалась в него со смущенной и сияющей улыбкой.

– Бедняжечка ты мой! – пролепетала она, застыдившись. – Какой ты некрасивый, ой, какой некрасивый! И как же я тебя люблю!

Жан-Мишель вернулся к очагу и с недовольным видом стал ворошить угли, но улыбка морщила его губы, противореча напускной суровости.

– Ладно уж, – проговорил он. – Не горюй, он еще похорошеет. А если нет, так что за беда! От него только одно требуется – чтобы он вырос честным человеком.

Ребенок утих, прильнув к теплой материнской груди. Слышно было, как он сосет, захлебываясь от жадности. Жан-Мишель откинулся на стуле и повторил торжественно:

– Честность – вот истинная красота!

Он помедлил, соображая, не следует ли развить эту мысль. Но слова не приходили, и после минутного молчания он сказал уже с сердитой ноткой в голосе:

– А муж твой где? Как это вышло, что его в такой день нет дома?

– Он, кажется, в театре, – робко ответила Луиза. – У них репетиция.

– Театр закрыт. Я только что проходил мимо. Опять он тебе наврал.

– Ах нет, не нападайте на него! Наверно, я сама спутала. Он, должно быть, на уроке.

– Пора бы уже вернуться, – проворчал старик. И потом, понизив голос, словно стыдясь чего-то, спросил: – А он что… опять?

– Нет, нет! Вовсе нет, отец, – торопливо проговорила Луиза.

Старик пристально посмотрел на нее, она отвела глаза.

– Неправда, – сказал он. – Нечего меня обманывать.

Луиза тихо заплакала.

– Господи боже мой! – воскликнул старик, ударяя ногой в подпечек.

Кочерга с шумом упала на пол. Мать и ребенок вздрогнули.

– Не надо, – сказала Луиза. – Я вас прошу! А то он опять заплачет.

Ребенок, казалось, несколько секунд колебался, заплакать ему или продолжать свою трапезу. Но так как нельзя было делать то и другое сразу, он в конце концов снова принялся за еду.

Жан-Мишель продолжал уже тише, но еще с гневными раскатами в голосе:

– Чем я согрешил, за что мне такая кара, что сын у меня пьяница! Стоило жить, как я жил всю жизнь, – всегда во всем себе отказывать!.. Ну, а ты-то, ты почему его не можешь удержать? Ведь это же, черт возьми, твоя обязанность! Что это за жена, у которой муж Никогда не сидит дома!

Луиза расплакалась еще сильнее.