User - i dfee46a8588517f8

Подобное утверждение неверно и как факт и как умозаклю­чение. Уже указывалось, что царь цеплялся за власть до послед­него и меньше всего хотел тихо и незаметно расстаться с жизнью самодержца ,3. Но главное в данном случае — в том, что приве­денное живописное сравнение царизма с дряхлым человеком, у которого иссякли все жизненные силы, служит доказательст­вом, как это ни странно звучит на первый взгляд, совершенно обратного вывода — самодержавие не могло рухнуть само по себе, оно погибло только благодаря революции.

Если вдуматься в смысл и значение всех приведенных в дан­ной работе фактов, характеризующих царизм в годы войны, то поражаешься совсем обратному: какую он проявил невероят­ную живучесть и сопротивляемость. Казалось, в том состоянии, в котором он пребывал, и в тех обстоятельствах, в которых очутился, если мерить мерками обычного житейского здравого смысла, то должен был самопроизвольно погибнуть по крайней мере где-то в середине 1915 г. Однако ничего подобного не произошло. И в феврале 1917 г. он исчез не сам по себе, а в результате революции, длившейся неделю, и если бы ее не было, продолжал бы жить и дальше.

Это не только конкретно-историческая, но и теоретическая истина, имеющая принципиальное значение, суть которой состо­ит в том, что любой политический режим, включая и абсолю­тизм, обладает, если так можно выразиться, иммунитетом про­тив саморазрушаемости. Объяснение этому явлению надо искать в том, что современное общество не может жить вне государства, если под этим разуметь жестко организованную, могуществен­ную и всестороннюю управляющую обществом систему, без функционирования которой не может отправляться производ­ственная и всякая иная деятельность общества, парализуется инфраструктура, возникает угроза наступления полного хаоса. В силу этого, как бы плохо машина управления ни работала, в ней заложены возможности частичной рецессии, обновления и укрепления ее отдельных звеньев вплоть до самых ответствен­ных. Эта рецессия не снимает вопроса об исторической обречен­ности и изжитости режима, но она вполне может обеспечить какое-то продление его жизни.

Поэтому вполне реальна ситуация, когда обреченный, каза­лось, строй на какое-то время снова выходит из кризиса или облегчает его. Скажем, если бы Февральская революция задер­жалась на несколько месяцев, а ее опередило успешное весеннее наступление, положение могло бы сильно измениться в пользу контрреволюции вообще, царизма в частности и. На базе этой победы он вполне мог бы и до некоторой степени оздоровить

себя, убрав, скажем, Протопоповых и заменив их кривошеиными, особенно если бы одновременно вызрел и совершился дворцовый переворот, что также было вполне возможно. К этому надо добавить угрозу пропуска наиболее благоприятного момента для революционного натиска со стороны революционных сил, момен­та, представляющего собой сложный комплекс одновременного совпадения ряда объективных и субъективных факторов, крайне невыгодных для режима и, наоборот, максимально благоприят­ных для его противников. Наступление вновь такого момента, как показывает исторический опыт, может затянуться на неопре­деленно долгое время, что также дает возможность вчера еще дышавшему на ладан режиму перевести дух и перегруппировать силы.

В этой связи необходимо остановиться на тезисе о доста­точности, подлинности Февральской революции и якобы ненужно­сти и даже антиреволюционности революции Октябрьской — тезисе, являвшемся главной и общей идеей кадетов, эсеров и меньшевиков, из которой они исходили во всех своих после­октябрьских писаниях и оценках. Конечная суть их сводилась к весьма простой формуле: Февральская революция — добро, Октябрьская — зло. Но даже Маклаков, вечный оппонент Ми­люкова справа, считавший ненужной не только Октябрьскую, но и Февральскую революцию, воспринял эту идею весьма иро­нически, утверждая, конечно, по-своему, что Октябрьская рево­люция была результатом не злой воли большевиков, а истори­ческой закономерностью.

«В стране, столь насыщенной застарелой злобой, социаль­ной враждой, незабытыми старыми счетами мужика и помещика, народа и барина, в стране, политически и культурно отсталой,— писал он,— падение исторической власти, насильственное раз­рушение привычных государственных рамок и сдержек не могли не перевернуть общество до основания, не унести с собой всей старой России. Это было величайшей опасностью, но революцио­неры ее не боялись». И далее: «Без Октября дело пошло бы иначе, шаблонным порядком; связь с прошлым не была бы вовсе порвана. Несмотря на революцию, прошлое, хотя не сразу, пробилось бы даже через четыреххвостку. Не будь Октября, Февраль мог остаться сотрясением на поверхности». В конечном итоге он вызвал бы и подготовил реакцию. «И если бы эта реакция восстановила порядок, то преходящие беды Февраля скоро забылись бы, потомки могли бы действительно смотреть на Февраль как на начало лучшей эпохи. В России остались бы прежние классы, остался бы прежний социальный строй, могла бы быть парламентарная монархия или республика» |5.

Приведенное высказывание является блестящим подтверж­дением правильности курса большевистской партии на социа­листическую революцию, ибо, как они утверждали, и с чем позже согласился Маклаков, остановиться на буржуазно-демо­кратическом этапе революции означало на деле вернуться со вре-

менем к прежнему, к реставрации монархии, пусть чуточку под­новленной, но неизменной в своей главной сути. Без Октября был бы ликвидирован и Февраль — вот ответ на вопрос, какая из двух революций была «настоящей». Маклаков великолепно подтверждает также исключительную важность мысли В. И. Ле­нина о том, что революция, если она действительно хочет по­бедить, должна зайти несколько дальше тех задач, которые она призвана осуществить.

Сравнительная легкость, с какой был свергнут царизм, в све­те всего сказанного говорит не о саморазрушении, не о вось­мидневном «чуде», как утверждал Милюков, а о том, что В. И. Ленин характеризовал как отличную отрепетированность революции, достигнутую в ходе революции 1905—1907 гг. и по­следующих классовых битв. «Эта восьмидневная революция,— писал он,— была, если позволительно так метафорически выра­зиться, „разыграна" точно после десятка главных и второсте­пенных репетиций; „актеры" знали друг друга, свои роли, места, свою обстановку вдоль и поперек, насквозь, до всякого сколько- нибудь значительного оттенка политических направлений и при­емов действия» |6. Да, «актеры» действительно очень хорошо знали друг друга. Контрреволюция отдавала себе полный отчет, какая революция ожидает страну, если она проиграет, и контр­революция боролась до последнего, даже призрачного шанса. Но проиграла. Революция, народ оказались сильнее. История рано или поздно вершит свой суровый, но справедливый при­говор.

Милюков П. Н. Воспоминания. Т. 2. С. 337.

Иольде Б. Э. В. Д. Набоков в 1917 г. // Архив русской революции. Берлин, 1922. Т. 7. С. 10.

Маклаков В. Некоторые дополнения к воспоминаниям Пуришкевича и кн. Юсупова об убийстве Распути­на // Современные записки. Париж, 1928. Т. 34. С. 279 , 280.

Вишняк М. Падение русского абсолю­тизма // Современные записки. Па­риж, 1924. Т. 18. С. 250, 263.

Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 20. С 359

Там же. Т. 22. С. 131, 132.

См.: Аврех А. Я. Раскол фракции октябристов в IV Думе // История СССР. 1978. № 4. С. 115—127.

Политика буржуазии в годы войны и деятельность Прогрессивного блока исследована автором в монографии «Распад третьеиюньской системы» (М„ 1984).

Шульгин В. В. Дни. С. 103.

Нольде Б. Э. Из истории русской катастрофы // Современные записки. Париж, 1927. Т. 30. С. 542.

На фоне всего этого отчаяния и тре­воги, овладевших господствующими классами накануне революции, стран­но неправдоподобной выглядят эйфо­рия и патологическое непонимание обстановки у царской четы и ее по­следней гвардии. 25 февраля, сви­детельствует Спиридович, он был принят министром внутренних дел: «Протопопов был в веселом настро­ении и, как всегда очарователен». По его же словам, не только Прото­попов, но и директор департамента полиции и начальник столичной охранки не понимали, что в России началась революция .(Спиридо­вич А. И. Великая война и Февраль­ская революция, 1914—1917 гг. Нью- Йорк, 1960. Кн. 3. С. 98—99). Извест­ную телеграмму царя Хабалову о не­медленном подавлении беспорядков также надо считать свидетельством

такого непонимания. 27 февраля Бе­левская встретила на улице началь­ника контрразведки ставки полковни­ка О. и задала ему вопрос «о бес­порядках» в Петрограде. «Он был спокоен и весел. „Беспорядки",— ска­зал он,— но им же, бунтовщикам, хуже. Повесим два, три десятка и все будет спокойно» (Белевская М. [Ле- тягина]. Ставка верховного главно­командующего в Могилеве, 1915— 1918 гг.: Личные воспоминания. Виль­но, 1932. С. 29). Такова была оцен­ка событий в ставке, надо полагать, не только одним бравым полковни­ком.