Неизвестно - Шелест Да не судимы будете

Через полгода работы на железной дороге мне посчастливи­лось попасть в артель взрослых рабочих по ремонту железно­дорожных путей. Среди взрослых я был один подросток, и ко мне относились все хорошо. Но особенно меня полюбил и даже мне покровительствовал за мою смекалку, трудолюбие и услужливость старший дорожный мастер Титаренко. Это был грамотный, отлично знающий и любящий сэое дело чело­век. Ко всем рабочим артели он относился доброжелательно, хотя и очень требовательно. Титаренко был плотный, но до­вольно подтянутый, обладал большой физической силой, носил большие черные усы и своей красотой, нравом веселым и хват­кой напоминал запорожского казака из сказок. Как мастер Титаренко сам многое умел и показывал, как нужно Д(елать. В своей рабочей биографии я его считаю первым моим учите­лем и наставником. Мне на ремонте путей приходилось делать все: менять шпалы, производить их подштопку и подбойку, заправлять бровки пути и расстилать щебенку между шпал, сменять накладки и подкладки на рельсах и шпалах. Научился я забивать костыли мастерски, за 3—4 удара, проверять шабло­ном расшивку рельсов, производить рихтовку пути и делать разгонку рельсов, оставив нужный зазор на их стыках. Все эти работы мной были хорошо освоены при непосредственном ин­структаже мастера Титаренко, и я их выполнял отлично й бы­стро. Титаренко мне часто говорил: «Из тебя, Петя, выйдет отличный дорожный мастер — настоящий путеец. Но больше всего мне нравилась работа костыльщика. Забивая костылй, ты ведешь и расшивку пути. Костыльщик — это уже была квалификация, да она и оплачивалась выше рядового ремонт­ного рабочего.

Весной 1923 года всю нашу «путейскую артель» переброси­ли на станцию Жихор, а затем на большой железнодорожный узел Харьков-Основа для производства ремонтно-восстановй- тельных работ. Тут работать было тяжелее, объем работ огромный — смена шпал и рельсов, перешивка пути. В слож­ных условиях надо было заменить почти все стрелочные пере­воды, сменить рельсы на железнодорожном мосту. Всю нашу артель разместили в казарме. Это было двухэтажное кирпич­ное здание, четыре больших зала с нарами и соломой — вот и все удобства. На первом этаже размещались муяиины, на втором женщины. Ни воды, ни света, ни туалета — ничего этого не было. Свет — это в лучшем случае железнодорожный фонарь, вода в общем баке с прикрепленной к нему цепью кружкой. Постель — что у кого имелось. Небольшими группа­ми соединялись в артели и готовили себе пищу на костре в казанках или в котелках. Питались главным образом пшен­ным кулешом, радовались, если была картошка. Если был кусочек сала, то его заворачивали в тряпицу и варили для «вкуса» и запаха — и так несколько раз, пока сало не выварива­лось окончательно.

Я заболел малярией — тогда говорили «лихорадкой», и меня действительно не только лихорадило, а буквально трясло, вы­матывало все силы. Рано утром и вечерами я чувствовал себя хотя и слабо, но более-менее терпимо. Когда же поднималось солнце, к полудню, меня бросало в жар, холод, трясло неверо­ятно, до беспамятства. Так я мучился недели две, совсем извел­ся, похудел, ослаб. О моей болезни передали матери и отцу. Они просили меня возвратиться домой, но я наотрез отказался. Тогда ко мне приехала мать. Она привезла мне «подкрепле­ние» — пшено, картошку, хлеба две буханки и два куска сала. А главное — мать где-то раздобыла хинин. Я начал принимать его, нормально есть, и скоро молодой организм переборол лихорадку. А через некоторое время меня было уже не узнать, я подрос, раздался в плечах, и работать стало веселее и легче.

Чуть позже, находясь дома в отпуске, я ближе познакомился с учителем бывшей гимназии — теперь директором семилетки Перцевым. Сам по себе очень красивый и представительный, всесторонне образованный еще молодой человек, он меня все время уговаривал закончить семилетку. Но я этого не смог сделать, так как в семье был основным работником. Перцев повел со мной разговор о моем вступлении в комсомол. Откро­венно говоря, я имел слабое понятие о комсомоле да и впервые от Перцева я все подробно узнал о комсомоле, без предвзято­сти, наветов и даже проклятий в адрес этой организации. Разговор о комсомоле меня заинтересовал, и я решил вступить в его ряды. Предполагаю, что Перцев был «партийцем», как тогда говорили. К своему сожалению, я скоро потерял его из виду. Он куда-то уехал, и я об этом очень жалел. Считаю, что именно Перцев был первым «крестным» моих комсомольских мыслей.

Вскоре я перешел работать в паровозное депо. Сперва был подручным слесаря, затем слесарем, помощником кочегара, а дальше — кочегаром паровоза, стажировался на помощника машиниста паровоза. Одним словом, собирался стать настоя^ щим кадровым железнодорожником. В эти годы было много всего. Помню трагические случаи — наезды на путях и неохра­няемых переездах на людей, подводы, животных. Вспоминаю и забавные эпизоды. Так меня, помощника машиниста, молодой озорной парень по имени Гриша заставлял резаком мешать воду в тендере паровоза, якобы чтобы «поддать больше пару», и я мешал, да еще с каким усердием! А затем вся паровозная бригада до слез хохотала над проделкой Гриши и, конечно же, надо мной, хотя все ко мне относились очень хорошо и говори­ли, что такой «курс науки» проходят почти все новички.

Работа на паровозе была т5скелой, особенно в ночное время, но интересная и захватывающая, и я это время всегда вспоми­наю с большой теплотой. Мои наставники и учителя в труде были отличные душевные рабочие люди.

Райкомсоргом у нас был Делька Макухин — парень лет 20—22. Сам по себе он был довольно обш;ительный, грамотный, хороший спортсмен, организатор и отчаянно смелый. Мы, хлоп­цы, льнули к нему именно из-за этих его качеств, любили его и стояли за него горой, хотя еще многие из нас не были комсомольцами. Девушек Делька привлекал своей приятной наружностью — красивый был хлопец, культурный, с тактич­ным обращением. Макуха Делька тоже заговаривал со мной о моем вступлении в комсомол. Он понимал,, что если я буду в комсомоле, то за мной могут пойти многие ребята и девушки. Вокруг меня как-то группировалось много ребят, которые рабо­тали на железной дороге, на предприятиях в Харькове, да и в самом нашем селе — соседи, живущие на ближайших ули­цах.

О комсомольцах тогда взрослые говорили много нелестного: о том, что они «безбожники, бездомники, голота»,:чуть ли не хулиганствующее «племя». Часто к таким разговорам были и справедливые поводы. «Антирелигиозную» пропаганду мы проводили, прямо скажем, варварским способом: горланили свои песни под церковью, когда там шло богослужение: слома­ли церковную ограду, разбили окна в церковной сторожке, где проходила спевка церковного хора. А как-то во время пасхаль­ного богослужения на паперти разложили несколько десятков пробок из пугача. А когда из церкви пошел народ на крестный ход, поднялась «стрельба», началась паника и невообразимый страх, в особенности среди женщин. Но за эту «антирелигиоз­ную» пропаганду нам по делам и досталось от мужиков, от которых мы еле унесли ноги. Все это и другое вызывало озлобление у населения. Мы же, озорничая, сами не понимали, какой вред наносим комсомольской организации. Но мы делали и добрые дела: проводили посадки деревьев в парках, убирали в школьных дворах, занимались ликвидацией неграмотности, но это все не было заметно на фоне наших «антирелигиозных» проделок. Когда на работе в паровозной бригаде заходила речь р комсомольцах, то почему-то о них неодобрительно и с какой- ^о иронией отзывались, называя комсомол «крысомолией».

Дома ни отцу, ни матери я не говорил о своем решении вступить в комсомол. Отец довольно сдержанно относился ко всем толкам и кривотолкам, разного рода россказням о комсо­мольцах и их отдельных проделках. Его реакцию на мое вступ­ление в комсомол я мог примерно хотя бы определить. Мать же была ярой противницей, и это я чувствовал по ее высказывани­ям, вроде того, что комсомольцы — это «бусурманы, безбожни­ки, оглоеды и бездельники». Это были не ее собственные слова и мнения. На нее большое влияние оказывали те люди, у кото­рых она была в прислугах. Мать возмущало, что эти «бессты­жие ходят без штанов» (это по поводу того, что комсомольцы появлялись в трусах во время игры в футбол или волейбол) и горланят песни: «Сергей поп, Сергей дьякон и дьячок...» Неоднократно мне мать говорила: «Дывысь, Пытро, чого то ты вештаешься з оцым Макухою и комсомольцямы? Вступыш в комсомол, из дому можеш уходыты». На нашей улице много было молодежи, которая работала на железной дороге так же, как и я, и мы все дружили. Меня почему-то считали «верхово­дом». Я сам этого не замечал, но чувствовал, что ко мне многие тянулись. Была у меня девушка, друг моего детства Паша Шморгунова, хорошая, стройная, белявая, хохотунья и озорни­ца, певунья, недаром она пела «первым» голосом з церковном хоре. Мы с Пашей дружили и симпатизировали друг другу, и я хотел, чтобы она тоже вступила в комсомол. Но как это сделат{>? Ведь она церковная хористка, а ее отец какой-то церковный общественный деятель и тоже поет в хоре. Я сказал Паше, что я вступаю в комсомол й прошу ее покинуть церков­ный хор, перейти в хор «Просвиты» и вступить в комсомол. Она ответила отказом, но не по своей воле и убеждению. Плача, она мне рассказала, что у нее был разговор с отцом на эту тему. Он ей сказал: «Я тебя прокляну и выгоню из дома, если ты будешь якшаться с комсомолом». Мы вместе с Пашей строили наши планы, как выйти из сложного положения. Но что мы могли в наши годы в то трудное и сложное время придумать?.. Я был огорчен тем, что Паша не сможет вступить в комсомол, а если я вступлю в комсомол, то все равно не смогу с ней дружить и встречаться, ведь она церковная хористка, чуть ли не служи­тельница религиозного культа. Все это меня тревожило и мучи­ло. Очевидно, это была моя первая юношеская любовь.