Гай Крисп - Историки Рима

33. В ближайшем окружении цезаря, однако, царило смятение. Здесь сомневались в верности префекта претория Геты — человека, с равной легкостью шедшего и на добрые и на дурные поступки. Собрав всех, разделявших эти страхи, Нарцисс стал убеждать Клавдия, что единственный путь к спасению — передать командование преторианцами на один день кому-либо из отпущенников, и прибавил, что готов взять это на себя. Опасаясь, как бы по дороге в Рим Луций Вителлин и Ларг Цецина506 не переубедили принцепса и не заставили его устыдиться принятого решения, он настойчиво просит предоставить ему место в императорских носилках, и получает на это разрешение.

34. По дороге, как многие рассказывают, принцепс то поносил жену за ее преступления, то вспоминал их супружескую жизнь и своих малых детей, но к чему бы ни клонилась его речь, Вителлин повторял только: «О, мерзость! О, злодейство!» Нарцисс несколько раз требовал, чтобы он оставил свои уловки и высказался прямо, но не добился ничего, кроме двусмысленностей, которые, в зависимости от дальнейшего хода событий, можно было толковать как угодно. Ларг Цецина вел себя так же, как Вителлий. Когда на дороге показалась Мессалина, заклинавшая Клавдия выслушать мать Октавии и Британника, Нарцисс набросился на нее с обвинениями, стал говорить о Силии, о ее с ним браке и тут же, чтобы отвлечь внимание цезаря, вручил ему записку, где перечислялись ее распутные похождения. Немного позже, при въезде в город, глазам Клавдия должны были предстать его дети от Мессалины, но Нарцисс заранее распорядился их убрать. Не в его силах было помешать встрече с Вибидией, которая настойчиво и резко требовала у цезаря не обрекать жену на смерть, не выслушав ее объяснений; поэтому он ответил, что принцепс выслушает Мессалину и даст ей возможность оправдаться, пока же пусть дева идет и займется своими обязанностями.

35. Самым удивительным при этом было молчание, которое хранил Клавдий; Вителлий делал вид, будто ничего не знает; всем распоряжался отпущенник. Он приказал открыть дома, где происходили любовные свидания Мессалины и Силия, и отвести туда императора. Первое, на что он сразу же при входе обратил внимание Клавдия, была маска отца Силия,507 которую в свое время сенат особым постановлением распорядился уничтожить, после чего показал ему вещи из родового имущества Неронов и Друзов,508 ставшие платой за разврат. Видя, что принцепс взбешен, что с уст его срываются угрозы, он повез его в преторианский лагерь, где солдаты были уже созваны на сходку. Сначала говорил Нарцисс; Клавдий произнес всего лишь несколько слов — стыд подавил в нем справедливое чувство обиды. Когорты ответили ему долгим криком, требовали назвать имена виновных и наказать их. Приведенный к трибуналу509 Силий не защищался, не искал отсрочек, напротив — просил быстрой смерти. Такую же твердость проявили и известные римские всадники. (Все они жаждали умереть как можно скорее.) Клавдий приказал казнить Тития Прокула, которого Силий приставил к Мессалине в качестве телохранителя и который теперь пытался выступить с разоблачениями, и Веттия Валента, полностью признавшего свою вину, а из соучастников — Помпея Урбика и Сауфея Трога. Той же участи подверглись префект городской стражи Декрий Кальпурниан, Сульпиций Руф — прокуратор, ведавший устройством зрелищ, и сенатор Юнк Вергилиан.

36. Задержка вышла только из-за Мнестра. Разорвав на себе одежды, он кричал, чтобы Клавдий посмотрел на рубцы от розог на его теле, чтобы вспомнил те слова, которыми он сам же обрек его на полную зависимость от Мессалины. «Другие, — продолжал он, — шли на преступление ради корысти или из тщеславия, я же потому, что не имел другого выхода. Приди Силий к власти, и я первый был бы обречен на гибель». Доводы Мнестра подействовали на цезаря, и он готов был сжалиться над ним, но отпущенники воспрепятствовали этому, уверив Клавдия, что нечего думать о шуте там, где погибло столько знатных мужей, и что не стоит разбираться, охотой или неволей совершал он столь тяжкие злодеяния. Никто не стал слушать и оправданий римского всадника Травла Монтана. Это был скромный юноша, отличавшийся, однако, красивой внешностью; Мессалина неожиданно призвала его к себе, но, равно неукротимая в своих желаниях и своем отвращении, прогнала его после первой же ночи. Жизнь сохранили Суилию Цезонину и Плавтию Латерану — последнему из-за выдающихся заслуг его дяди,510 Цезонина же спасли его пороки — говорили, что на всех этих омерзительных сборищах он играл роль женщины.

37. Между тем, укрывшись в Лукулловых садах, Мессалина делала все, чтобы продлить свою жизнь. Она составляла прошения о помиловании, в которых — столько высокомерной самоуверенности сохраняла она еще в этих гибельных обстоятельствах — выражала надежды на будущее, а иногда и неудовольствие происходящим, и, если бы Нарцисс не ускорил ее смерть, ей удалось бы погубить своего обвинителя. Дело в том, что, когда Клавдий вернулся домой и вовремя подоспевший обед разогнал его дурное настроение, когда вино распалило его, он распорядился пойти и объявить несчастной (говорят, он употребил именно это выражение), чтобы на следующий день она явилась для оправданий. Слова эти показывали, что гнев императора проходит, а любовь возвращается; особенно приходилось опасаться предстоящей ночи и воспоминаний, которые охватят Клавдия в супружеской спальне. Нарцисс быстро вышел и от имени императора приказал центурионам и случившемуся здесь трибуну свершить казнь. Наблюдать за ходом дела и проверить его исполнение поручили вольноотпущеннику Эводу. Опередив других, он первым вошел в Лукулловы сады и увидел Мессалину, лежавшую на земле; рядом с ней сидела ее мать Лепида. Она не была близка с дочерью, пока та была в силе, но не могла не проникнуться к ней жалостью, когда она оказалась на краю гибели. «Не жди, чтобы к тебе явился палач, — убеждала Лепида дочь. — Жизнь твоя кончена, и расстаться с ней — единственный достойный выход, который тебе остается». Но помыслам о чести уже не было доступа в эту подточенную развратом душу, Мессалина предавалась слезам и проводила время в пустых жалобах, пока ворота не распахнулись под натиском солдат и перед ней не появились трибун и отпущенник. Первый молчал, второй осыпал ее отвратительной бранью, достойной только раба.

38. Теперь лишь она поняла, что ее ждет, и взяла поданный кинжал, но руки ее дрожали, оружие скользило, едва касаясь то горла, то груди, пока, наконец, трибун не пронзил ее мечом. Мертвое тело отдали матери. Клавдий обедал, когда ему доложили, что Мессалина погибла — убита или покончила с собой, установить не удалось. Он не задал ни одного вопроса, попросил чашу с вином и продолжал пировать, как обычно. Также и в последующие дни не обнаружил он ни возмущения или радости, ни гнева или скорби, ни одного человеческого чувства, безразличный и к ликованию обвинителей, и к слезам детей. Сенат, со своей стороны, постарался как можно быстрее уничтожить всякую память о Мессалине, постановив стереть ее имя в надписях и разбить ее статуи как в частных домах, так и в общественных местах. Нарциссу присудили квесторские знаки отличия — награда незначительная в глазах человека, ставившего себя выше и Палланта, и Каллиста.

Все эти действия знаменовали торжество справедливости, но привели к ужасным последствиям.

1. Мессалина была убита, и в доме принцепса воцарилось смятение, Отпущенники препирались о том, кто из них сумеет выбрать лучшую супругу императору, не выносившему холостой жизни и охотно подчинявшемуся власти жен. Не менее яростно ссорились и сами женщины — каждая старалась затмить соперниц знатностью, красотой, богатством, дабы показать, что именно она достойна столь почетного брака. Выделялись среди них две — дочь консулара Марка Лоллия, Лоллия Паулина, и Юлия Агриппина, дочь Германика; притязания первой поддерживал Каллист, второй — Паллант; Нарцисс же покровительствовал Элии Петине из семьи Туберонов. Клавдий склонялся то к одному решению, то к другому, в зависимости от того, кого выслушал последним. Наконец, видя, что отпущенники не могут договориться, он вызвал их на негласное совещание и приказал каждому высказать и обосновать свое мнение.

2. Нарцисс напомнил о прежнем браке Клавдия с Элией, о семейных узах, которые их связывают (ибо Антония была дочерью императора от Петины), и особенно долго говорил о том, что, вернувшись к бывшей жене, Клавдий сохранит у себя в доме все как было и избавит Британника и Октавию от преследований мачехи, потому что Элия станет смотреть на них почти как на собственных детей. Каллист доказывал, что Петина слишком долго находилась в положении отверженной жены и непомерно возгордится, если теперь вернуть ее во дворец; насколько разумнее взять в дом Лоллию: она бездетна, не сможет поэтому искать преимуществ для своих детей в ущерб пасынку и падчерице и заменит мать Британнику и Октавии. Паллант, в свою очередь, расхваливал Агриппину больше всего за то, что она введет в семью принцепса внука Германика, благородного отрока, вполне достойного в будущем стать императором, и тем самым объединит в одном доме всех потомков Юлиев-Клавдиев; к тому же, — продолжал он, — нельзя допустить, чтобы женщина такого происхождения, доказавшая свою способность иметь детей, в расцвете молодости, вошла в другую семью и перенесла на нее всю славу рода Цезарей.