Старины и сказки в записях О. Э. Озаровской - Озаровская Ольга Эрастовна

Отпарилась в етой баенки, нать сугоном ехать.

Приехала к другой старухи.

— Не проежжал-ли хто?

— Какой-то бродяга ехал, едва лошаденка брела.

А ета втора старуха дала ему кремешок:

«Брось и скажи: была года землена, сделайсе кременна!»

Третья старуха дас огнивце: «Будет тебя нарыскивать, напыскивать, ты брось».

Вот она едет: в том боку катышок, и в том боку катышок (Шура ухлопаласъ, угорела от сказки. Так пожалуй, возможно) ехать скоро не может. Доехала до третьей старухи, стала вестей спрашивать.

— Да какая-то шантрапашка проежжала, лошаденка едва плелась. Ты не гони порато и так догонишь.

Тут серьце раскипевши, полетевши в сугон, а Иван был успешен, бросил кремешок и стала кременна гора.

Туточка она кричавши ему:

— Сойдемся по согласию: я тебя не бить, не дуть не стану!

Упросить, умолить не могла.

— Коhда так, я вернусь за пильшиками, за долотниками.

Съездила за пильшиками, за долотниками, они сделали проезд. Вот она состигат, а Иван-царевич, сменивши у третьей старухи своего добра коня, скрыцял ему: бежи, да не подпинай-се, и бросил огнивцë.

Загорело, запылало, пылом, оhнем.

Боhатыриця наехавши.

— Укроти реку оhненну. Я за тебя иду взамужесьво, буду покорна, винна, и починна во всякой бытности. Ведь ты засе-ел два отрока.

— Ха-а. Забыла? X… ночевал, пошшупай-ко! Ета шуточь-ка отшутиласе.

Тут она раскипеласе, захлопала в дол они.

— По весны красные будешь во белых моїх руках!

— Рано рыцишь: не заваривано. Коhда попаду, тоhда рыци.

Разъехались на Дунай реки. И стоїт Иван-царевич разъехавшись на Дунай реки. Приежжавши к отцю родителю и заходивши в спальню, в которой отець спавши при койки. Бравши за шею и сажавши на крутую жопу, давай глаза вставлять. Потом спрыснувши мертвой и живой водой.

Загледели глаза по старому.

Царь Картауз возрадовавшись любимому сыну.

— Чеhо ты, дитятко, желаешь? Не желаешь-ли на царьсво сесть?

— Желаю пить, шуметь по кабакам, по трактирам. Запьюсь, загуляюсь и штоб денег с меня не брать.

Вот царь спустил его пить и гулять. А в то время три корабля военных без всякого докладу зашли и на пристань трое сукна разостлали: желто, голубо и сине.

Царь поутру из косявшата окошечка смотрит:

— Што за невежа случиласе, военного положения не открывает.

Вот старший сын пошел.

Ети отроки говорят:

— Маменька, не ето-ли наш папенька?

— Нет.

Василей на корапь зашел, ему вичьем жопу так нахлопали.

Федор пришел.

— Маменька, не етот-ли наш папенька?

— Нет, не тот, да и не та поступь.

Етого тоже отречькали:

— Ступай, овсяной сноп! Доброй ты боhатырь, не пошто тебе и ходить, не до тоhо дела касатьсе.

Царь Картауз говорит:

— Ну, надо найти Ивана-дурака. Пускай сделает розыск, он ето дело расположит.

Розыскали Ивана в кабаке, поднесли ему чару в полведра: «так и так, кака-то невежа стоїт на пристани, военного положения не открывает, не знаем, што и делать?»

Иван принимавши чару единой рукой, выпивавши единым духом легохонько. Поднесли ему втору чару и третью. У него резвы ножки да затопталисе, черны глазыньки помутилисе, серце раскипело, на пристань побежал, все сукна вырвал и разметал.

— Желаете воєнно положенье открывать?!

Она улешшивать, уговаривать:

— Не слышим твоей речи, заходи на корабь побеседовать.

Он зашол, там разненьких наливок, летёры и ромы направили на него. И поддали к тому-же сонных капель.

Он заспал, а она удиравши по синю морю к своему месту.

Поутру Иван-царевич расширил свої глазочьки:

— Ой, пропала моя головушка!

— Не пропала, а в те руки попала, што отхлопали… Чюхарь говорил «пропал, пропал», как в сило попал; ты два отрока засеял, їм бесчесно без отця. Приедем по тихой поветери, примем закон божий, я тебе буду повинна и починна.

И покатилась ко венчанью.

Пирком-челком да и за свадебкой.

После ефтой бытности был у їх три года пир, я там был, три года в гнезде жил. Вино по усам лилось, мне-ка в рот не попало. Не осудите, господа!

Сказка кончилась, и Скоморох привязался:

— Тебя просили нашшот матери, а ты про Ивана-Запецельника. Где жа тут мать?

— А боhатырша? Она могла Ивана, как червяка раздавить, а однако-жа смирена сделалась, из-за отроков. Отца їм доспела. Нет, не говори. Очень даже хороша мать. Сама правильна.

— Конешно, конешно, — отозвалась Московка, — а што ты тако вяжешь? В ум не возьму.

— А нёвод.

— Какой-же нёвод? Живо так вяжешь и маленькое што-то.

— Гледи. Вот крылья будут, вот рымпалы, а вот я уж начал матицу вывязывать. Ето внучкам. Пусть в полої тешатся. У нас как вода падёт, все полої остаютсе. Пусть їм на потеху.

Мир был заключен. И Московка перевела глаза на Печорца.

— Федосей Павлиныч, што же вы-то ничего не скажете?

— Сей минутой готов! Да только сказка моя очень даже обыкновенна. Ведь уж слыхали не раз…

— Все равно.

И Печорец завел любимейшую на Севере сказку.

37. Безручка

Мать помирала, двоїх детоцек оставляла: мальцика и девушку; детям наказывала, штоб жили советно и штоб брат сестры всегда слушалсе. Дети выросли хороши, жили советно. Брат стал торговать. И торговля пошла на эту девушку… дак не говори! Брат женился, а его жонка завидела эту золовку: брат в лавку пойдет, спроситсе у сестры, из лавки придет здоровается. Это жены любо-ле? Вот она подколола быка, а мужу насказала:

— Вот сестра твоя одичяла: быка подколола! Пошто ты ей дёржиш?

А муж рассмехнулся:

— Вместе наживали, вместе и проживаем.

И все так же: в лавку куда-ле уйдет, — сестры спросится; придет — с ей здороватсе.

Жонка опеть зарезала коня любимого и опеть мужу:

— Твою сестру гнать надо. Совсем дика! Твоего любимого коня зарезала!

Ему коня жалко и сестры жалко. Смолчял.

Тут жена родила ему, и дитë не пожалела: взела в зыбке младеня подколола, а мужу говорит:

— Доколе будем дику дёржать? Ведь совсем дика сестра твоя! Ей убить надо: младеня твоего подколола.

Тут уж его живот. Не стерпел и говорит сестры:

— Скинавай цветно платьё, надевай цёрно платьё!

Взял топор, колодку и повез сестру в лес. Она змолилась:

— Брателко! Не убивай меня! Отсеки у меня руки по локот!

Брат убивать не стал, отсек ей руки и бросил в лесу.

Не осподь знает сколько времë прошло; ходит она —

Низко-ле, высоко-ле,

Близко-ле, далеко-ле,

Солнцем пекёт,

Дожжем секёт,

и вдруг царска охота набежала и остановилась: ей не задевает, и царевич наехал. Она из-за кусья крыцит:

— Не подходи! Я — девица, вся обремкалась, чуть не нага. Да и рук нету!

Царевич свой сертук скинул, ей приокутал. Глянул — она красавица. Краше нету. Говорит отцу:

— Батюшко, возьмем эту Безручку. За незаправду она казненна, за напраслину!

— Возьмем! У меня положено: кого перву сей день стретишь, ту и брать!

И взяли. Сделалась она царевна и обеременела. Царевич выехал куда-ле из царьсва, и боh дал ей младеня: в лобе соньце, в тыле — месяц, по косицам — чясты звезды, по локот руки в золоте, по колен ноги в селебре.

Вот написали отцу радошно извесье и отдали посыльнику. Посыльник шел, шел, опристал, да и завернул ноцевать к купцу, к ейному брату. Эта жонка письмо сменила, положила друго: «Родила твоя жена: тулово собацье, ноги россомацьї, ухи заецьї».

Царевич прочитал и отписал: «Какой ни родилсе, пусть до меня дёржат». На обратной путь этот посыльник опеть завернул к купцю, а жонка ответ сменила: