Гай Крисп - Историки Рима
15. Вскоре затем Клавдий произнес в сенате речь по поводу коллегии гаруспиков, в которой требовал не дать равнодушию довести до гибели это старейшее в Италии искусство. «В тяжелые для государства дни, — сказал он, — римляне много раз призывали людей, сведущих в гаруспициях, их трудами забытые было обряды восстанавливались и в дальнейшем исполнялись более тщательно. Самые знатные люди Этрурии, иногда по своей воле, иногда побуждаемые к тому римским сенатом, сохраняли необходимые в этом деле познания и передавали их из рода в род. Теперь небрежение благородными искусствами и засилие чужеземных суеверий привели к тому, что знания эти почти вывелись. Действительно, государство наше сейчас процветает, но за это надо быть благодарным богам, а не допускать, чтобы в счастливую пору оказались преданы забвению обряды, столь тщательно соблюдавшиеся в пору невзгод». На основании этих доводов сенат издал постановление, обязывавшее понтификов позаботиться о том, чтобы деятельность гаруспиков пользовалась поддержкой и поощрялась.
16. В том же году племя херусков488 обратилось к Риму с просьбой дать им царя — знать их была истреблена в междоусобных войнах, и единственный оставшийся в живых отпрыск царского рода, по имени Италик, содержался в столице империи. По отцу Италик происходил от брата Арминия, Флава, по матери — от Актумера, вождя хаттов;489 он был красив собой и хорошо владел оружием и на германский, и на римский лад. Цезарь убедил его без колебаний принять на себя власть, подобавшую ему по рождению, снабдил его деньгами и дал охрану. «Ты первый, — добавил он, — кто, родившись здесь, — причем не заложником, а гражданином Рима, — покидаешь наш город, дабы встать во главе чужого народа». Германцы с радостью встретили Италика и на первых порах относились к нему хорошо, главным образом потому, что, посторонний царившим у них распрям, он ко всем был равно благожелателен. Спокойное, ласковое обращение делало его приятным каждому, участие в попойках и развлечениях особенно располагало к нему варваров, так что он с каждым днем стяжал все больше похвал и уважения. Когда же молва о нем начала распространяться по соседним и даже отдаленным землям, некоторые из херусков, выдвинувшиеся во время междоусобных распрей и теперь со злобной подозрительностью следившие за растущим могуществом Италика, бежали к окрестным племенам и стали убеждать их, что древняя свобода Германии гибнет, а римляне все больше забирают верх. «Разве, — говорили они, — мы не в состоянии найти на место царя человека, родившегося и выросшего у нас, здесь? Разве единственный, кто достоин верховной власти, — это сын соглядатая Флава?490 Напрасно на нас пытаются подействовать именем Арминия — если бы и родной сын его вырос в земле, нам враждебной, был вскормлен в неволе и, как раб, служил там своим господам, привык к обычаям чужестранцев и был запятнан всеми их пороками, а затем явился бы сюда царствовать, даже он не мог бы вызвать у нас ничего, кроме страха. Италик же, по всему судя, идет по стопам отца — злейшего врага своего народа, не дрогнувшего поднять оружие против родины и ее богов».
17. Подобными доводами они привлекли множество сторонников; не меньше приверженцев было, однако, и у Италика, который обратился к своему войску со следующими словами: «Я не явился сюда, как захватчик, вопреки вашей воле. Вы сами призвали меня, потому что я превосходил других благородством происхождения. Теперь вам предстоит проверить, достоин ли я сравняться также и доблестью с Арминием, моим дядей, или с дедом моим Актумером. Отца мне тоже не приходится стыдиться — по воле германцев он сделался союзником римлян и ни разу не нарушил своего долга. Лицемерные же разговоры о свободе — лишь предлог для тех, кто, потеряв уважение соплеменников, готов теперь погубить весь свой народ, лишь бы развязать смуту, на которую они возлагают свои последние надежды». Толпа отвечала ему возгласами, исполненными бодрой уверенности. В начавшейся битве — для варваров весьма значительной — царь одержал победу, но затем, опьяненный успехами, стал вести себя столь надменно, что подданные прогнали его. Лангобарды491 помогли ему вернуться на престол, на котором он и своими успехами, и своими неудачами лишь содействовал упадку племени херусков.
18. Около того же времени хавки492 стали донимать своими набегами Нижнюю Германию. Никакие внутренние неурядицы не толкали их на это, но они осмелели после смерти Санквиния и решили воспользоваться тем, что Корбулон493 еще не прибыл. Во главе их стоял Ганнаск — каннинефат494 родом, долго и с почетом служивший в наших вспомогательных войсках, но потом перебежавший к варварам. На своих легких суденышках он нападал на прибрежных жителей и самым жестоким опустошениям подвергал селения галлов, так как знал, что они богаты и трусливы. Между тем Корбулон, вступив в пределы провинции, действовал с большой энергией и вскоре добился славы; этот поход и положил ей начало. Он провел триремы основным руслом Рейна, остальные суда, в зависимости от размеров и осадки каждого, протоками и каналами, потопил вражеские челны и заставил Ганнаска бежать. Наведя таким образом порядок, он восстановил старинную дисциплину в легионах, отвыкших от тягот и трудов и находивших удовольствие только в грабеже, запретил покидать свое место в строю и вступать в бой без приказа. Солдаты теперь должны были стоять на часах, нести службу днем и ночью в полном боевом снаряжении. Рассказывают, что Корбулон казнил двух солдат за то, что на строительстве вала один работал без оружия, другой — вооруженный только кинжалом. Такие требования были чрезмерны, может быть все это и несправедливо приписали Корбулону, но отсюда видно, с какой суровостью он действовал: если люди могли поверить, что он так строго наказывал даже незначительные проступки, как же молниеносно и безжалостно должен он был карать подлинные преступления!
19. Принятые им жестокие меры оказали прямо противоположное действие на солдат и на врагов. Римляне исполнились доблести, варвары утратили наглость. Племя фризиев, которое после восстания, начавшегося с разгрома Луция Апрония, оставалось нам явно или тайно враждебным, выдало заложников и осело на землях, указанных им Корбулоном. Он дал им также законы, назначил сенат и магистратов, а чтобы они не нарушили эти установления, разместил у них сильный гарнизон. К великим хавкам он отправил людей, которым поручил посулами склонить племя к капитуляции, а Ганнаска заманить в ловушку; прибегнуть к хитрости против перебежчика и изменника было и выгодно, и вполне честно. Смерть Ганнаска вызвала волнения среди хавков, что входило в расчеты Корбулона, стремившегося дать им повод для мятежа, и хотя большинство в столице горячо одобряло эти действия, кое у кого они встретили осуждение. «Зачем, — говорили такие люди, — вызывать противника на восстание? Если Корбулон потерпит поражение, пострадает государство, если одержит победу — пострадает он сам: столь выдающийся человек — угроза спокойствию Рима и обуза для слабого и нерешительного принцепса». В итоге Клавдий не только запретил новые военные действия против германских племен, но и распорядился отвести войска на западный берег Рейна.
20. Корбулон получил письмо с этим приказом, когда собирался уже перенести лагерь на земли врага. Множество мыслей и чувств нахлынуло на него при столь неожиданном известии — он опасался, что внушил подозрения императору, предвидел презрение варваров и насмешки союзников, но вслух произнес только: «Счастливы были некогда римские полководцы», — и велел трубить отступление. Чтобы не дать, однако, солдатам облениться, он провел между Мозой и Рейном канал длиной в двадцать три мили, позволивший отказаться от опасных плаваний по Океану. Цезарь, сам же запретивший Корбулону вести войну, тем не менее наградил его триумфальными отличиями.495
Немного спустя той же чести добился Курций Руф, вырывший в окрестностях Маттия496 шахту с целью обнаружить залежи серебра. Месторождение он нашел бедное и вскоре истощившееся, а на долю легионов достался изнурительный труд, стоивший немало жертв — копать канавы и вести под землей работы, которые тяжелы даже на ее поверхности. Измученные всем этим солдаты тайно составили письмо, в котором от имени нескольких армий — ибо подобные вещи им приходилось терпеть во многих провинциях — умоляли императора при назначении командующих жаловать им триумфальные знаки отличия заранее.
21. Про Курция Руфа иные говорили, что он сын гладиатора; передавать выдумки о его происхождении мне не хочется — достаточно противно рассказывать даже правду. Выйдя из отроческого возраста, он попал в свиту квестора провинции Африки и таким образом оказался в городе Гадрумете. Здесь, когда он как-то прогуливался в одиночестве под опустевшими от полдневного зноя портиками, ему явился призрак, имевший облик женщины, но роста среди людей невиданного, и послышался голос: «Настанет день, Руф, и ты проконсулом вступишь в эту провинцию». Исполненный надежд, вызванных в нем таким предзнаменованием, он возвращается в Рим, где, благодаря деньгам друзей и собственной предприимчивости становится квестором, а вскоре и претором по рекомендации принцепса, оказавшего ему предпочтение перед соискателями из знатных семей и следующими словами пресекшего все разговоры о его позорном происхождении: «Курций Руф, по-моему, породил себя сам». После этого он жил еще долго, до глубокой старости, — льстивый с высшими, хоть и скрывавший угодливость под напускной резкостью, наглый с низшими, несносный с равными; он достиг консульской власти, получил триумфальные отличия и проконсульство в Африке, где и умер, исполнив все, что было ему назначено судьбой.
