Мэри Рено - Погребальные игры
— Слышишь? Кто-то идет.
И верно, послышались шаги. Судя по звукам, подошли три или четыре человека. Они стояли у двери, но их не было видно через отдушину, заменявшую в этой каморке окно. Из тихого разговора Эвридика не смогла понять ни слова. Потом внезапно раздался звон, не узнать который было уже невозможно. Кто-то бил киркой по стене, закупорившей вход.
— Филипп! — воскликнула она. — Нас освобождают!
С радостным детским лепетом он крутился у оконца, тщетно пытаясь хоть что-нибудь разглядеть. Эвридика стояла под сходящейся вверху кровлей, слушая, как отлетают куски застывшего раствора и с глухим стуком падают на землю камни. Разрушение шло быстро; стену складывали кое-как, работа явно была каменщикам не в радость. Она спросила:
— Вас прислал Кассандр?
Звон кирок стих, потом звучный голос с иноземным акцентом ответил:
— Да, Кассан.
Но Эвридика не была уверена, правильно ли ее поняли. Следующие, обращенные к напарникам слова иноземца были произнесены на чужом языке, и тогда ей стало ясно, откуда освободители родом.
— Они фракийцы, — сказала она Филиппу. — Этих рабов послали разрушить стену. Когда они закончат, кто-нибудь придет отпереть дверь.
Настроение Филиппа заметно ухудшилось. Он отступил от двери и попятился к выгребной яме. Рабы всегда обижали его. Вплоть до тех пор, пока их не сменил благожелательный Конон.
— Не разрешай им входить.
Она принялась его успокаивать и вдруг услышала донесшийся снаружи хохот.
Эвридика застыла. Почтительные и сдержанные рабы так не смеются. Мурашки пробежали по ее телу, когда она распознала природу их смеха.
Наконец упал последний камень. С двери сняли засов, она со скрипом отворилась, и в узилище хлынул ослепительный солнечный свет.
На пороге, вглядываясь в темноту помещения, стояли четыре фракийца.
Вдруг разом закашлявшись и отшатнувшись, они зажали руками рты и носы. Взращенные в горных селениях, где все нечистоты сбрасываются в глубочайшие пропасти, эти люди привыкли к чистейшему воздуху, вонь ввергла их в ступор. Заминка была очень короткой, но вполне достаточной, чтобы Эвридика увидела воинские татуировки на лицах, бронзовые нагрудники с серебряной гравировкой, плащи дикарских расцветок и кинжалы в руках.
С тошнотворной брезгливостью Эвридика подумала: «Македонцы не согласились бы на такое». Она стояла по-прежнему прямо в центре темницы.
К ней уверенно двинулся главный фракиец. Свободную руку его обвивал браслет в виде свернутой тремя кольцами змейки, надколенники ножных лат украшали чеканные женские лица. Синие грубо наколотые спирали, сползая со лба и со щек, прятались в темно-рыжей густой бороде, поэтому выражение его лица было непостижимым.
— Что ж, убей меня! — крикнула она, вскидывая голову. — Потом будешь хвастать, что убил царицу.
Дикарь вытянул вперед руку — не правую с кинжалом, а левую с бронзовой змейкой — и оттолкнул ее в сторону. Потеряв равновесие, она упала.
— Ты, подлый раб, не смей бить мою жену!
Прятавшийся в тени за отхожим местом Филипп взметнулся в воздух и набросился на обидчика. Удар головой в грудь застиг фракийца врасплох, у него перехватило дыхание. Филипп дрался, как разъяренная обезьяна, царапаясь и кусаясь в борьбе за кинжал. Он впился зубами в запястье фракийца, но тут остальные кинулись к рассвирепевшему силачу.
Их клинки быстро сделали свое дело, но Эвридика видела, что Филипп еще жив. Он и упавший пытался драться, в своих предсмертных мучительных криках призывая на помощь Конона, потом хрипло закашлялся, его голова откинулась, рот открылся, и руки, судорожно цеплявшиеся за земляной пол, замерли. Один из фракийцев пнул буяна сапогом, но Филипп уже не подавал признаков жизни.
Убийцы переглянулись друг с другом как люди, выполнившие ответственное поручение.
Эвридика стояла на коленях, опираясь на локти. Чей-то сапог отдавил ей лодыжку… сможет ли она потом двинуть этой ногой? Поглядывая на застывшее тело, фракийцы осмотрели свои боевые отметины — в основном царапины и укусы. Она уловила в непонятном говоре варваров восхищенные нотки: как-никак их поранил сам царь.
Поймав краем глаза движение за спиной, они обернулись и глянули на нее. Один дикарь рассмеялся. Новая волна ужаса охватила ее: до сих пор она думала только об их кинжалах.
На округлой масляной физиономии дикаря, обрамленной жиденькой бороденкой, блуждала похотливая улыбочка. Он решительно шагнул к Эвридике. Тут командир в ножных латах бросил презрительно какую-то фразу, и круглолицый с отвращением махнул рукой, очевидно, осознав, что легко найдет себе что-нибудь получше этой вонючей узницы. Поглядев на свои окровавленные клинки, убийцы вытерли их о хитон Филиппа. Один из них, откинув подол, обнажил пах убитого; командир, осуждающе глянув на него, поправил одежду. Фракийцы вдруг заспешили. Один за другим они выбрались на свежий воздух и пошли прочь, спотыкаясь о разбросанные вокруг камни.
Пошатываясь, Эвридика поднялась с пола. Потрясенная произошедшим, она пребывала в каком-то дрожащем оцепенении. С того момента, как взломали кладку, прошла, вероятно, всего пара минут.
Лучи ясного утреннего солнца проникали через дверной проем, освещая засохшие экскременты и свежую алую кровь, пятнавшую платье убитого. Эвридика прищурилась от непривычно яркого света. Но тут небо загородили две темные фигуры.
У двери стояли безоружные македонцы; второй, видимо, находился в подчинении у первого, он топтался сзади с каким-то свертком. Начальник, коренастый мужчина лет сорока в приличном коричневом хитоне и наброшенном на плечи плаще, шагнул через порог. Обозрев молча место событий, вошедший неодобрительно прищелкнул языком. Повернувшись к помощнику, он сказал:
— Устроили тут настоящую бойню. Позор!
Войдя в темницу, мужчина встал перед измученной, сплошь покрытой грязью — от свалявшихся в паклю волос и до пяток — узницей и, явно не собираясь, подобно всяческой мелкой сошке, набивать себе вес, произнес скорее безжизненно, чем высокопарно:
— Эвридика, дочь Аминты! Я лишь выполняю приказ, не держи на меня зла перед богами. Выслушай, что передает тебе Олимпиада, царица Македонии. Поскольку твой отец был рожден законно в царской семье, она не намерена унижать тебя казнью, как твоего мужа, рожденного от побочной жены. Она дает тебе право самой выбрать, как закончить свою жизнь, и предлагает на выбор ряд возможностей.
Вперед выступил второй мужчина и поискал взглядом, куда бы положить свою ношу. Он явно растерялся, не обнаружив ничего похожего на стол, и в итоге развернул сверток прямо на земле, подобно бродячему торговцу, демонстрирующему свои товары. Там были изящный кинжал, закупоренная склянка и прочная льняная веревка с подвижной петлей.
В полном молчании Эвридика все это рассмотрела и повернула голову к мертвецу. Если бы она приняла участие в схватке, то все, наверное, было бы уже кончено и для нее. Опустившись на колени, она взяла в руку флакон. Говорят, что настой из афинского болиголова убивает незаметно и безболезненно. Но зелье готовила Олимпиада. Никто не может сказать, насколько долгой и мучительной будет агония. Кинжал был острым, но девушка понимала, что слишком ослабела и не в силах покончить с собой одним точным ударом. Что же они потом будут делать с ней полумертвой? Эвридика провела пальцами по веревке. Она была гладкой, хорошо скрученной, чистой. Подняв глаза к скатам кровли, сходившимся на высоте восьми футов, она сказала:
— Я предпочитаю петлю.
Мужчина по-деловому кивнул ей.
— Хороший выбор, госпожа, и легкий конец. Мы сумеем быстро закрепить ее, я вижу, у вас тут имеется и скамейка.
Когда подручный взгромоздился на скамейку, Эвридика заметила, что в поперечную балку под крышей вбит железный крюк, на какие обычно вешают разные снасти или упряжь. Да, им не придется долго терпеть эту вонь.
«Неужели все? — подумала она. — Неужели все вот так просто закончится?» Не будет никакого ритуала; ей приходилось видеть, как вешают приговоренных. Она глянула на Филиппа, брошенного, как забитое животное. Нет, в конце концов, у нее осталось одно дело. Надо отдать последний долг. Филипп был царем и ее мужем, он сделал ее царицей, он сражался и погиб за нее. Когда палач, закончив приготовления, сошел со скамьи, она сказала:
— Вам придется немного подождать.
На окне еще стоял нетронутый кувшин с разбавленным вином, оставленный там ночной стражей. Опустившись на колени, она смочила вином подол своего хитона, старательно промыла раны покойного и обтерла лицо. Выпрямив ноги мужа, Эвридика положила его левую руку на недвижную грудь, а правую вытянула вдоль тела, потом закрыла ему глаза и рот, пригладила волосы. Смерть придала Филиппу вид серьезного привлекательного мужчины. Ей показалось, что и палачи смотрят теперь на мертвого с возросшим почтением; по крайней мере, хоть что-то она сделала для него. Собрав с пола горсть земли, Эвридика, как и положено, посыпала ею усопшего, чтобы он мог спокойно переправиться через реку.
