Юлия Вознесенская - Женский декамерон
В моей жизни наступила пора бесконечных прощаний. Один за другим уезжают мои друзья и разъезжаются по всему миру. Сейчас у меня половина самых близких друзей там, половина здесь. Люди едут, чтобы свободно писать книги, картины, музыку, ставить фильмы и спектакли. Иногда мне кажется, что сама Россия из России уходит! Куда? — А вот этого никто не знает, почему и зачем происходит этот исход творческой интеллигенции из своей страны. Каждые такие проводы — это море слез, после которого остаются воспоминания — сухой песок.
А самыми тяжелыми проводами для меня были проводы Кости Кузьминского. Я вам о нем уже как-то рассказывала. Его дом был одним из самых интересных домов в Ленинграде, где собиралось ежедневно разнообразнейшее общество. Но это всегда были люди либо творческие, либо просто очень интересные, необыкновенные люди. Мы с Костей дружили еще с тех пор, когда он учился на театроведческом факультете в нашем институте. Что это был за человек? А такой человек, что сходишь к нему в гости, поговоришь о том, о сем, а вернешься домой — и вот уже новые творческие планы, идеи. Потрясающий импульс он давал к творчеству.
И вот Костя тоже уехал. Проводили мы его, а потом я стала помогать его маме, оставшейся в Ленинграде, привести в порядок квартиру. После отъезда Кости государство отбирало у нее одну из двух комнат, как водится. Это было так грустно — собирать оставшиеся книги, снимать со стен картины, которые Костя не мог вывезти из-за нехватки денег. За те самые картины, которые в газетах называли «бездарной мазней жалких подражателей Западу», надо было при выезде платить государству громадные деньги. Занимаясь этой работой, я слушала музыку из окна напротив: там какие-то ребята без конца крутили пластинку «Аббы»», и пританцовывала, чтобы не плакать.
А в один прекрасный день Евдокия Петровна, матушка Кости, попросила меня разобрать антресоли, куда уже много лет складывали разный мало нужный хлам. Я забралась на антресоли и, скорчившись там в три погибели, разбирала вещи, называя их и показывая сверху Евдокии Петровне. А она сидела внизу на стуле, как императрица на троне, и давала мне «руководящие указания»: «Это выбросить. Это возьмите себе на память о Косте. А это пусть еще полежит».
И вот в самом углу антресолей нахожу какой-то мешок. Развязываю его, а в нем старенькая наволочка, но чистенькая, как все в руках Евдокии Петровны. Лезу в нее — какие-то зерна. Пшеница, что ли?
— Тут какой-то мешок! А в нем наволочка и в ней, по-моему, пшеница.
Тут Евдокия Петровна даже со стула вскочила:
— Что? Пшеница в наволочке? Не может быть! Неужели она сохранилась? Боже мой! Знаете, Эмма, что это за пшеница?
Я мигом переползла на край антресолей и свесила вниз голову: Евдокия Петровна рассказывала всегда потрясающе интересные вещи.
— В конце войны, когда блокада уже давно кончилась, но все равно было голодно, мне удалось достать мешок пшеницы. Я молола ее на кофейной мельнице и варила нам с Костей кашу и даже пекла лепешки. Эта пшеница нас тогда очень выручила. А потом жить стало легче, и мы перестали ее есть. Кто-то предложил отдать ее крестьянам на рынке, обменять на что-нибудь. Но я не могла на это решиться. «Дай Бог, чтобы не понадобилась, но пусть лежит. На черный день». Вот она и лежит с тех пор с сорок четвертого года.
Я слушала, механически пересыпая зерна в ладонях.
— Так что же с ней делать? Что вы теперь скажете?
— То же самое. Дай Бог, чтобы не понадобилась, но пусть лежит.
— Понятно.
И я потащила мешок в ту сторону, куда откладывала нужные вещи. Уже хотела его завязывать, как вдруг увидела что под наволочкой с зерном лежит еще какой-то небольшой полотняный мешочек Заглянула я в него — и давай хохотать! Чуть-чуть с антресолей не свалилась, слова выговорить не могу. А Евдокия Петровна внизу волнуется:
— Что вы там еще раскопали, Эмма?
— Евдокия Петровна, голубушка. Как вы говорите? «Дай Бог, чтобы не понадобилось, но пусть лежит на черный день»? Тут я нашла еще кое-что, что дождалось своего «черного дня».
Сушеный лук!
И я сбросила прямо ей на колени мешочек с сухим луком.
Тут и Евдокия Петровна начала смеяться так, что у нее из глаз слезы покатились, как будто лук был не сушеный, а свежий.
А было это, мои милые, в 74-м году, когда наш мэр Романов объявил очередной «Ленинградский эксперимент». Он тогда заявил, что Ленинградская область сама может обеспечить город всеми овощами, и строжайше запретил ввозить овощи из других областей и республик даже на рынок. В результате за год такого «эксперимента» сам он получил еще один шанс продвинуться в Политбюро, а город остался без картошки, без капусты, без моркови и, главное, без лука. Лук на рынке, если и появлялся, то раскупался мгновенно. И цены были сумасшедшие — по восемь-десять рублей за килограмм! Конечно, ни у меня, ни у Евдокии Петровны на кухне луком давно уже не пахло. И вдруг — такое богатство?
Разделили мы этот сухой лук на части, сложили в пакетики, а потом я села на телефон и стала обзванивать наших общих знакомых и моих подруг:
— Привет! Как у вас обстоят дела с луком? Сколько без него обходитесь? Месяц? Два месяца? А вас интересует лук урожая сорок четвертого года? Тогда приезжайте и забирайте.
Люди приезжали и, узнав в чем дело, тоже хохотали до слез. Вот такими счастливыми луковыми слезами мы еще раз проводили нашего Костю. И на наших кухнях, на зависть соседкам, снова запахло луком. Луком военных лет.
Как и следовало ожидать, после рассказа Эммы женщины, даже Валентина, сказали несколько недобрых слов в адрес «кремлевского ленинградца» Григория Романова. Но автор не решается привести их высказывания, чтобы его снова не обвинили в «распространении заведомо ложных клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй».
А потом все повернулись к Иришке:
— Ну, давай, Иришка! Тебе заканчивать наш Декамерон. Не подведи!
История десятая,
рассказанная секретаршей Иришкой. Это история про женщину, которую прозвали Счастливой Марией, и немного о всех счастливых женщинах России
Раз уж я должна заканчивать наш Декамерон, то я хочу рассказать про одну счастливую женщину. Живет она в нашем доме, и все ее так и зовут — Счастливая Мария. Она уже на пенсии, пьет, а когда выпьет, то ковыляет во двор, садится на скамеечку и всем, у кого есть время слушать, рассказывает, какая она счастливая. Я историю Счастливой Марии слышала несколько раз, поэтому могу пересказать все точно.
Счастье Марии началось в тот день, когда пришли арестовывать ее родителей. Перед тем, как в дверь постучали, пятилетняя Маша играла с отцом в прятки. Папа водил, а она пряталась. Маша придумала замечательное место, чтобы спрятаться — она забилась под ванну. Лежала она там пока папа найдет ее или крикнет, что не может никак отыскать и сдается. Лежала, лежала и уснула. А в это время квартиру обыскивали, родителей наскоро допрашивали а потом уводили. Отец и мать ждали, что в этот день к ним должна прийти Машина бабушка, и поэтому решили промолчать, что в квартире есть еще ребенок они боялись, что Машу тоже заберут и сдадут в детский дом. Так обычно и делали с детьми арестованных. А вот Маше повезло. Вечером действительно пришла бабушка. Она явилась как раз в тот момент, когда Маша проснулась, вылезла из-под ванны и начала реветь, не обнаружив ни папы ни мамы. По разгрому в квартире бабушка, человек много переживший, мгновенно поняла что тут произошло. Схватила она внучку, первую попавшуюся одежонку, сняла со стены фотографию Машиных родителей и со всем этим уехала подальше от Ленинграда в деревню. И это было первое счастье Марии. Многие дети так и потеряли в те годы не только родителей но и собственное имя: их переименовывали, записывали им другие фамилии, чтобы «успешнее шел процесс перевоспитания».
Перед самой войной Маша уже в девушках ходила. Бабушка повезла Машу из-под Ленинграда в Сибирь, к каким-то дальним родственникам. И это было второе счастье Марии, потому что из-под Ленинграда люди бежали в город, а там потом погибали от голода. А в Сибири они с бабушкой уцелели.
Маша выросла как все советские дети, вступила в пионеры, потом в комсомол и вместе со всеми декламировала. — «За детство счастливое наше спасибо, родная страна!» А про родителей она думала, что они умерли. И только перед самой своей смертью бабушка ей рассказала про отца и мать. А время уж после сталинское было. Кинулась Мария наводить справки, а ей отвечают: «Реабилитированы и живут там-то и там-то». Не успела и по-переживать, как нашла своих стариков живыми, хоть и нездоровыми. А те уж и ее разыскивать стали, как из лагеря вышли. Оба у нее на руках один за другим и умерли. Но Мария считает себя счастливой и тем, что увидела их, и тем, что умерли они у нее дома, в теплой постели, а не на лагерных нарах.
