Лев Успенский - Записки старого петербуржца

А дядя Саша – совсем другой генерал. Он – путешественник. Он даже ездил очень далеко, в Монголию и Тибет, и привез оттуда рыженькую лошадку, которую зовут Андушка. Это по-монгольски значит "дружок"… Дядя Саша – хороший!

Лошадка Андушка отвлекла меня, но сколько раз потом, уже взрослым, я вспоминал этот мамин ход, размышляя над политическими делами взрослого мира. Да, трудно, очень трудно детям входить в его диалектические коллизии, приучаться извлекать из их смеси чистый кислород истины!

…Я рад: недавно, роясь в монгольско-русском словаре, я наткнулся на слово "анду". Оно и впрямь значит по-монгольски "друг". Значит, дядя Саша был и в действительности не совсем уж плохим генералом: вот, например, он и правду умел говорить!..

Если посмотреть по плану города, то дом No 7 по Нюстадтской улице (ныне это дом No 9 по Лесному проспекту) расположен в довольно любопытном месте. Точнее – был расположен тогда.

В двух кварталах от него к югу находились, как находятся и теперь, огромные корпуса Военно-медицинской академии, Академии Сеченова и Павлова, вечно переполненные одетыми в офицерского сукна шинели будущими военными врачами (запамятовал, как их тогда именовали – студентами ли, слушателями ли; слова "курсанты" еще не существовало).

В тылу нашего дома, в Новом переулке, помещались Стебутовские сельскохозяйственные женские курсы [8] – рассадник громкоголосых, крепких телом, румяных, длиннокосых или же коротко стриженных девушек из "провинции" – поповен, намеренных стать агрономами, вчерашних епархиалок, не желающих искать "жениха с приходом", – решительной, революционно настроенной женской молодежи. Особенно много было там девушек-латышек, с могучими фигурами валькирий, с косами пшенного цвета и толщиной в руку, смешливых и благодушных на вечеринках землячеств, но при первой надобности способных и постоять за себя, и дать отпор шпику на улице, и пронести под какой-нибудь, нарочито, для маскировки, напяленной на себя, "ротондой" – безрукавным плащом – весящую не один десяток фунтов "технику" – типографские шрифты, подпольный ротатор или шапирограф.

Нюстадтская улица тянулась на несколько километров и упиралась там, далеко, за железнодорожными путями, в парк Лесного института. Это опять-таки было студенческое гнездо с той же самой биологической и сельскохозяйственной окраской, с давними традициями радикализма и революционности, сходок и забастовок, конспирации и бунтарства.

Наконец, еще дальше (тогда это вообще было "на краю ойкумены": туда в то время ходила разве только конка, – извозчика в Сосновку было почти немыслимо подрядить) существовал и Политехнический институт; кроме инженеров, он выпускал и "экономистов", "политэкономов". Что же удивляться, если власти относились к нему в высшей степени подозрительно? К тому у них были свои основания.

Вот в этом-то молодежном окружении и жила все десятые годы семья надворного советника Василия Успенского, и все мое детство прошло в известной мере под его влиянием, под знаком юного бунтарства.

Студенчество неустанно устраивало всевозможные вечера и концерты в пользу своих "землячеств" – особенно старались всегда кавказцы; такие же вечера, то для сбора средств "на голодающих в Поволжье", то на "недостаточных" собственных коллег, бывали и у других: поводов для организации этих "мероприятий" было не занимать стать, а энергии и желания тем более хватало.

То и дело появлялись у нас в доме пламенноокие грузины и грузинки или еле замаскированные студенческими мундирчиками гоголевские "паробки", поражавшие наш петербургский слух и своими мягкими "хэ", и лениво-ласковыми интонациями, и не допускающими никаких сомнений "та" и "шо".

И барышни у них были такие же. Сними с нее столичное платье, надень плахту да очипок, а на ноги – козловые полусапожки, дай на плечо прямое коромыслице, с подвешенными к его концам "глечиками" сметаны, и пойдет она упругой походкой между заборов, из-за которых глядят на мир божий соняшники-подсолнухи величиной с хороший медный таз, или вдоль пруда, со свисающими к самой воде вербами, по любой тропке, может быть на криницу, а то и на Сорочинскую шумную ярмарку.

Бывали у нас и чуваши, и казанские татары. Все они являлись приглашать маму и в качестве певицы – в программу концерта, и в качестве устроительницы его. Тогда участие дам-патронесс в подобных делах представлялось само собою разумеющимся.

Но за этими концертами, за печатанием в удельной типографии по протекции отца программ и билетов, за беззаботным щебетом хорошеньких "землячек" зоркий глаз без труда заметил бы и другое.

Я был еще совсем маленьким, когда, при содействии одной из моих юных тетушек, на нашем горизонте возникла стебутовка-"курляндка" Ольга Яновна Стаклэ. По-латышски фамилия эта означает "Живущая у развилины дорог",

Ольгу Яновну трудно было назвать "барышней"; казалось, скорее, одна из кариатид, поддерживавших на некоторых питерских домах балконы и подъезды, наскучив своей должностью, поступила на Стебутовские курсы. У нее была прекрасная фигура молодой великанши, могучая грудь, руки, способные при надобности задушить медведя, вечная белозубая прибалтийская улыбка на лице, уменье по каждому поводу взрываться хохотом и при первой же необходимости каменеть лицом, превращаясь в этакую статую богини на носу какого-нибудь древнего дракара: брови сдвинуты, глаза смотрят далеко вперед; спрашивается – кто же тут только что заливался смехом, умоляя: "Наталэ Алексеевна, ой нэ сме-шите меня: я – такая катушка, такая катушка…"?

"Катушка" значило в ее языке "хохотушка".

Приезжая довольно часто к нам, Ольга Стаклэ должна была пешком проходить два-три квартала по довольно темным улицам – от вокзала до угла Ломанского. Мама – а еще пуще бабушка – очень волновались по этому поводу. Времена были глухие; в газетах, в отделе "Дневник происшествий", была постоянная рубрика: "Гнусные предложения", и мальчишки-газетчики вопили на углах: "Шесть гнусных предложений за одну ночь!"

Бабушка предупреждала и Ольгу Яновну, и всех молодых женщин, появлявшихся у нас, о серьезной опасности: к ним могли "пристать". И этот термин "пристать" приобрел в моих глазах таинственное и зловещее значение, вроде мрачного сатириконовского "Паганель бодросовал". Что оно значило, я не имел понятия; но мне было ясно, что это "пристать" – нечто чрезвычайно страшное, смертельно опасное.

В один прекрасный день я, как всегда, выскочил в прихожую на очередной звонок и уже за дверью услышал взрывы знакомого курляндского громогласного хохота. Вышла в переднюю и мама:

– Ольга Яновна, что случилось?

– Ой, Наталэ Алексеевна, какое смешное! – задыхаясь, махала руками девушка. – Пусть все сюда – буду рассказать! Иду по Нижегородской, и какой-то – пристал… Идет и идет, пормочет пустяки… Я молчу, он – пормочет… Потом берет меня (затерявшись между пальто, я затаил дыхание: вот оно, сейчас!) за этот вот локоть… Такой небольшой типус, с бородкой… Ну, я поворачивался, я его тоже немного брал за шиворот, немного тряхивал, так, как котенок, потом говорил: "Пойдем ко мне домой, миленький! Я из тебе буду шнель-клопс делать!"

Так он не закотел! Так он как побежал, как побежал… Туда, к Боткинская… А я так пальцы в рот брал, немного свистал, как мальчишка! Ой, не могу!.. Ой, дайте водичка!.. И побежал, и побежал, и так запригал, запригал… Прискочку!

Но не всегда было "такое смешное".

Я сижу в детской, возле желтого шкафчика с игрушками; наверное, у меня не прошел "ложный крупп", посещавший меня часто, как единственная моя серьезная болезнь. Мама, бедная, страшно волновалась, слыша по ночам мой "лающий кашель", а я обожал этот свой "ложный крупп": мне делали скипидарные ингаляции, сооружая надо мной палатку из простынь. Я был бедуином; скипидар приятно пахнул; меня поили сладким апоморфином, от бутылок которого мне потом оставались разноцветные гофрированные бумажные колпачки… Что еще нужно человеку? Думаю, что я прихворнул тогда, потому что, как мне помнится, ни няни, ни брата не было дома; ушли в сад без меня.

Я вынимаю из шкафа рельсы и паровозики. Эту игрушку я так люблю, что мне даже стали нашивать на штанишки кожаные наколенники: "Ахти-матушки, не напасешься штанов! Так по полу на коленях и бегает!.."

Я увлечен и не слышу звонка. И поэтому дверь в детскую отворяется "вдруг". Мамино лицо появляется в сумерках. Она озабочена.

– Лев! – зовет она шепотом и манит меня пальцем. – Поди-ка сюда!

Мне это не нравится – а что я сделал? – но я подхожу. И мама неожиданно прикладывает палец к губам.

– Ты можешь такую вещь? – спрашивает она меня как взрослого. – Пойти на кухню и отдать Альвине вот этот пакетик? Скажи: "Мама купила шафран". Там Федосья-прачка стирает. Так вот ты ни о чем с ней не разговаривай, а посмотри, стирает она или ушла на чердак. И сейчас же беги сюда. Понял?