Слава Бродский - Страницы Миллбурнского клуба, 4
«– Возьму вдругорядь, непременно! – произнесла Татьяна, нахохотавшись.
– Только без гвоздей, подруга. Чтобы парни не оцарапались.
– D’accord!...– смахнула слезы смеха Апраксина.
Татьяна снова откинулась на подголовник, вздохнула:
– Ох, Глашенька, как это все же важно – давать народу своему. Как же это все-таки важно…
– Чтобы не изменил? – с похотливой усмешкой спросила Апраксина.
Глядя в расписной потолок, Татьяна подумала и ответила серьезно: – Чтобы любил».
В этом чудном эпизоде неожиданным образом обыгрывается смысл слова «давать» – оно предполагает, что добровольное действие с ее стороны должно обязательно сопровождаться насилием со стороны принимающей! Велик, воистину, и могуч...
То, что насилие у Сорокина в большей мере изощренное, связанное с необычностью поведения героев или необычными обстоятельствами, дополнительно подтверждается высоким коэффициентом связи насилия с Абсурдностью действий – 61%.
Мрачное отношение к России в 70% случаев связано с Необычностью сюжета, в 65% – с Насилием и в 60% – с Властью. В «Падёже» все три компоненты достигают критических значений, в «Голубом сале» – тоже. Дилогия «День опричника» и «Сахарный Кремль» – признанный шедевр политической сатиры, в котором с некоей, я бы сказал, меланхоличностью детальнейшим образом воспроизводятся те явления, которым еще предстояло проявиться в России со всей ясностью лишь в 2014 году. Это, наверно, наиболее прозрачный пример прозорливости писателя, о чем говорить стало уже общим местом. Вот характерная цитата из «простого читателя»: «Сорокина страшно читать, потому что с ужасающей быстротой появляются в нашей жизни, казалось бы, абсурдные вещи, описанные в его книгах». В дилогии никто не ревет вдруг «Прорубоно!», но дела делаются серьезные, с полным пониманием их государственной важности. Там есть и Западная Стена, которую на наших глазах начинают строить прямо сейчас (август 2014); всесилие репрессивных органов; отчаянная «смелость» режиссера, который дерзает показать «жопоё*ие», несмотря на запрещенность оного цензурой, и считает именно это свободой слова; каноническая нелюбовь Государя к нецензурным словам и вообще неприличному, которая, конечно, гармонично сочетается с реальностью таким примерно образом:
«Сладко оставлять семя свое в лоне жены врага государства. Слаще, чем рубить головы самим врагам… Цветные радуги плывут перед глазами. Уступаю место Посохе. Уд его со вшитым речным жемчугом палице Ильи Муромца подобен.
... Выхожу из дома на крыльцо, сажусь на лавку. ... Выходит Посоха на крыльцо: губищи раскатаны, чуть слюна не капает, глаза осовелые, уд свой багровый, натруженный никак в ширинку не заправит. ... Из-под кафтана книжка вываливается. Поднимаю. Открываю — «Заветные сказки». Читаю зачин вступительный:
...В те стародавние времена на Руси Святой ножей не было, посему мужики говядину х**ми разрубали.
А книжонка — зачитана до дыр, замусолена, чуть сало со страниц не капает.
— Что ж ты читаешь, охальник? — шлепаю Посоху книгой по лбу. — Батя увидит — из опричнины турнет тебя!
— Прости, Комяга, бес попутал, — бормочет Посоха.
— По ножу ходишь, дура! Это ж похабень крамольная. За такие книжки Печатный Приказ чистили. Ты там ее подцепил?
— … У воеводы того самого в доме и притырил. Нечистый в бок толкнул.
— Пойми, дурак, мы же охранная стая. Должны ум держать в холоде, а сердце в чистоте.
— Понимаю, понимаю… — Посоха скучающе чешет под шапкой свои чернявые волосы.
— Государь ведь слов бранных не терпит.
— Знаю.
— А знаешь — сожги книгу похабную» («День опричника»).
Тот же эффект, что и рассмотренный ранее, в Разделе 3: люди на полном серьезе ощущают «моральность» всего происходящего, не видя противоречий между обязательностью законного коллективного насилия и незаконностью чтения «похабной книги». Нет разницы между Словом и Делом, кроме той, которая установлена властным дискурсом, а в нем уже разницa может быть любой.
Бесконечно долго можно было бы рассуждать о нынешней России и об отношении к ней глубоко антитоталитарного Владимира Сорокина – но я не хочу этим заниматься. Как говорил Рабинович из анекдота (когда развешивал листовки без текста), – чего писать, и так все ясно. В. Сорокин, вскрывая некие константы жизни вообще, вовсе не обязательно специфицирует их на российском материале, – но когда делает это, точность его диагноза, безусловно, вырастает.
Утопическое будущее почти полностью пропитано Насилием (80% – максимальный коэффициент в табл. 2) и тесно связано с властными категориями (60%). Это касается и мрачного президентства («Пепел»), и тоталитарной монархии (дилогия), и феодализированного сценария («Теллурия»), и Всемирного Правительства («Ю»), и «экологического рая» («Щи»).
Вот как показана заветная мечта любого властителя – искреннее почитание его народом (по сюжету, Президент Республики Теллурия – что, как всем известно, на Алтае, – Жан-Франсуа Трокар, спустившись на горных лыжах с вершины по сложному склону, скидывает лыжи и на крыльях управляемого планера влетает в долину) :
«В долине показались крестьянские домики и – дымы, дымы, восходящие кверху, дымы, смысл которых был один: мы ждем тебя, мы любим тебя. Его ждали. И любили. Сотни дымов от сотен костров. Это дорогого стоило. Эти дымы были ни с чем не сравнимы – ни с овациями, ни с почестями мировых элит, ни с почетным караулом, ни с богатством и властью. И он всегда радостно улыбался, влетая в долину.
Крестьяне ждали его. Он летал исключительно по выходным дням и только в хорошую погоду. Живущие возле горы знали это. Еще они знали, что их президент после полета любит съесть пиалу алтайского бараньего супа кече, сваренного на костре. И сотни крестьян-скотоводов с утра смотрели из-под ладоней на небо – будет ли оно ясным? А если было – кололи дрова, разводили огонь, подвешивали над костром казан с чистой горной водой, шли в овчарню, выбирали самого красивого и молодого барашка, резали, свежевали и варили кече. И ждали своего президента. Из-за неизменного черного комбинезона и таких же крыльев его прозвали Черным Аистом. Черный Аист прилетал с Белой горы, становясь гостем на час в любой семье, принося счастье» («Теллурия»).
И в этот малоизведанный идилличный край занесла вездесущая лира автора «Падёжа» и прочих кошмаров; подморгнул, так сказать, некоему любителю полетать. В самом эпизоде никакого насилия нет, одна любовь, но легко можно себе представить, что понадобилось сделать французскому авантюристу 22 года назад, чтобы стать «Президентом» на Алтае.
Груз прошлого – несколько неуклюжее название (не нашел другого) того эффекта, что прошлое так или иначе предопределяет поступки человека в данное время, оно неискоренимо и подавляет возможности его развития. Такой эффект в сильной степени был виден для меня в семи вещах, хотя так или иначе он присутствует почти везде. Эта тема представляется мне очень важной, и даже одной из ключевых. Как видим, Груз связан на высоком уровне (60-70%) почти со всеми характеристиками табл. 2, в том числе и с Будущим (то есть тянуть за ноги будет и дальше). Прошлое может быть «физическим» (в «Моноклоне» один очень старый человек убивает другого такого же за какие-то неразъясненные давние лагерные дела), но куда важнее, когда оно сидит в человеке как его неотъемлемая сущность. Вся дилогия («День опричника» и «Сахарный Кремль») – мощное и печальное «напоминание о будущем», которое есть по сути возврат в генетическое прошлое. «Метель» буквально воспроизводит вечную матрицу русской жизни: порыв (искренний) что-то сделать «для народа» (причина поездки доктора Платона Ильича); простой, хороший, жалостливый Перхуша со своим маленькими лошадками; русская безнадежная метель; русская неопределенность места и времени (будущее подано как 19-й век с хайтек-инновациями 22-го ); русская (она же почти кафкианская) недостижимость цели; жертвенность и смерть Перхуши-народа; и, наконец, настоящее будущее – спасение в форме огромного трехэтажного Китайского (табл. 1) коня. Вот эта последняя деталь – не из прошлого. Но и она – не намек ли на архетипический образ спасения извне, не изнутри?
В наиболее жуткой форме, вне всякой связи с насилием, властью и проч. представлена власть прошлого как таковая в рассказе «Обелиск». Старуха мать и пожилая дочь подходят к военной могиле мужа и отца через много лет после его гибели:
« – Вот и ляжишь, Коленька, и ляжишь, – произнесла старушка и запричитала нараспев, – ляжишь ты, Колюшка, ляжишь ты, золотенький. А чего ж и делать-то надобно, что ж нам поделать, ничaво не поделать. И вот пришли к тaбе в гости жена твоя Гaлинa, дa доченькa твоя Мaруся, дa вот пришли-то и навестить тaбе и как ты ляжишь. А и кaк же без тaбе мы живем, a и все-то у нaс тижaло без тaбе... А и кaк же ты, Колюшка, дa и ляжишь-то без нaс один ... А и все и помним мы, Колюшкa, a и все храним, золотенькaй ты нaш. А и помним мы все, Колюшкa, a и помню я, помню, кaк учил нaс зaвету, кaк нaучил нaс и зaвету-то своему. ... А и вот и доченька твоя Мaруся и все мы с ней делаем по завету твоему, все делаем как надобно, и вот святой крест клaду тaбе, a и все мы делаем как ты наказал. И вот доченька твоя Маруся и все тaбе расскажет, кaк и делaет все по зaвету твоему, чтоб ты тaперичa и спaл спокойно...
