Громов: Хозяин теней. 2 - Екатерина Насута
А если тень на них натравить? Тень заберет силу и отдаст мне. Я тогда вылечусь…
Идея кажется охрененно привлекательной. Да что там, гениальною почти. И я с трудом удерживаю себя от того, чтобы не воплотить её прямо на месте.
Дышать.
Так, Гром, возьми себя в руки. Или за яйца. Может, оно даже вернее будет.
Это не твоё.
Наведённое.
Кем и чем? Не ясно, главное, что поддаваться нельзя.
— Держишь?
— Пока держу, но это так… он же ж может и глаз не открывая. Надо решать. В любой же момент…
И пальцы сжимаются, выдавая готовность шею мою сдавить, на сей раз до хруста. Оно бы и правильно, с точки зрения общественной безопасности, но помирать жуть до чего не тянет.
— Не спеши. Вот как чуял, что запас пригодится, — на грудь ложится что-то тяжёлое, будто камень, который эту грудь вдавливает. Я даже чувствую, как гнутся под его весом рёбра, проседает грудина.
Эй, я так задохнусь.
— Сейчас активируем… вот так… теперь он полностью безопасен.
Камень дрожит.
И дрожь эта отдаётся в кости. Она такая, мелкая, звонкая. Я пытаюсь справиться, а никак… кости вибрируют… дерьмо! И Тени не слышно.
И надо…
— Не уверен, что оно сработает. Всё же…
— Меня поражает ваша кровожадность, — Алексей Михайлович поправляет камень, и будь у меня чуть больше сил, я бы вывернулся. — Неужели не жаль воспитанника?
— Жаль. Хороший мальчишка, только… вы не подумали, что будет, если он свою тварь выпустит? Я с ней не справлюсь. Вы…
Да.
И он не справится.
Никто не справится! Почему? Да потому что не видят. Ты не видишь тень, а вот она тебя вполне… особенно, если со мной! И надо было раньше, надо. Я попытался выдернуть тень из себя, только треклятый камень и её придавил.
Не отзывается.
— Он ведь всех нас положить может… а я, старый дурак, решил… нельзя было ему позволять… тварь многих сожрала. Я пятерых насчитал так точно. И тут умирали, при нём… небось, подбирала.
Силу.
Сила сладкая.
— А это и для опытных испытание. Они ж тоже не всесильные… этот вовсе необученный. И без роду, без… ей, небось, тоже не показывали.
Ей?
Кому?
Надо до тени дотянуться. Камень давит… стоп. Хорошо, что давит. Это, надо полагать, тот самый блокиратор? Алексей Михайлович запасливый.
Дерьмо.
Нет. В голове проясняется. Гудение костей — вот точно чувствую в себе каждую, не больно, но мерзковатенько — позволяет прийти в себя. Рот открыть и дышать.
— И я порадовался, что ничего-то… а если б…
— Если бы да кабы, — Алексей Михайлович вздохнул. — Вовремя заметили и хорошо. А там, даст Бог… Громовым телеграфировали. К завтрашнему будут на станции ждать. Так что всего-то и надо до утра дотянуть.
Тянуть-потянуть.
Как в сказке. Дедка за бабку. Бабка за дедку…
— А если не получат вашу телеграммку?
— Мою — получат. Вряд ли кто рискнёт перехватывать меченую. Да и генерал, знаю, тоже отправил… нет, с нами связываться поопасутся.
Хорошо, если так.
Если не переоценил.
А ты, Громов, лежи тихонько и дыши. Вдох и выдох.
Выдох и вдох. Блокиратор — штука хорошая. Разом думаться ровнее стало. Внятней.
Савка, ты там…
Ответом пришла волна столь концентрированной ярости, что едва меня не разметала. Эк его-то…
— Савка, ты чего…
И ненависть лютая.
Чем заслужил?
Нет, там, дома, меня многие ненавидели. И чаще всего за дело. Но тут-то я вроде не успел никому нагадить. Или… ладно. Дышим. Просто дышим. Вдох, что сложно, потому как эта магическая хреновина и вправду давит, и выдох. Медленный и спокойный.
— Вроде дышать стал ровнее… хоть не мечется уже.
А то.
Лежим и снова… вдох…
Провал.
Душно как. Жарко. Пот стекает по шее, по плечам, рубаха вся намокла, прилипла к коже. Матушка плачет. Её голос, тонкий, надрывный, мешает. И я пытаюсь открыть глаза.
Савка.
Перед глазами муть. И тяжело так… голова болит. И жар, этот жар изнутри, просто мучает. Он выкручивает, выламывает тело. И не получается так лечь, чтобы не больно. Каждый вдох даётся с боем. В теле клокочет что-то, и само оно, что мешок.
— Боюсь, ничего сделать нельзя… мальчик отходит. Соборовать надо бы…
Этот голос пробивается извне.
И мне хочется кричать, что рано. Не спешите хоронить или как там…
— Савушка, Савушка… — мамин голос, что чайки крик.
— … ты хоть понимаешь, о чём просишь, женщина? — а этот другой. От него веет холодом и тяжестью могильною. И мне страшно.
Нам обоим страшно.
— Чтобы он жил. Ты же можешь сделать так, чтоб он жил? Пожалуйста…
— Так ведь он уже почти помер. Дай уйти. Не мучай.
— Нет, нет, нет… он должен! Должен жить! Помоги… проси, что хочешь… всё отдам! Деньги? Тебе деньги нужны? У меня есть! Много есть! Двадцать тысяч… и ещё дом продать можно… мне уж предлагали выкупить. Я продам… и вот, украшения…
А выходит, не нищей её батюшка Савелия бросил. Двадцать тысяч по нынешним временам — сумма приличная. Ещё и украшения.
Дом.
— Ты можешь… он говорил, что ты многое можешь. Что должен…
— Даже так? Что ещё?
— Ничего. Мало… я женщина. Женщине не след совать нос в дела мужские… но сказал, что если вдруг, то могу к тебе. За помощью.
Савка заворочался.
Тихо.
Не знаю, что это, но чую, что важно. Куда важнее желания убить всех.
— Можешь. Украшения и деньги — это хорошо, да только не в них дело. Не в деньгах… — голос вкрадчивый мурлычущий. — Кому другому и слова не сказал бы… Апинька, сходи вон, принеси колодезной воды… нечего, чтоб нас слушали. Раз уж муж тебе доверился, то и я могу.
— Можешь… конечно… я никому и ни слова… только верни. Пусть он живёт!
И такая в голосе надежда, что тошно становится.
Сука.
Уже чую, что сука и редкостная.
— Понимаю. Жалко мальца. Очень жалко. И жизни-то не видал, читай… судьба такая, несправедливая. Не крещён ведь?
— Н-нет, — голос женский дрожит, и Савка отзывается на этот голос так, что вся его память трещит. Но я удерживаю.
— И хорошо… так-то, конечно, тебе бы помолиться. К мощам сходить, вон, порой ходят в
