Нина Гаген-Торн - Memoria
Ну что теперь делать? Так и бросить неоткрытое открытие — древние рукописи? А ведь жаль упустить...
Получу в Промкооперации продукты, и что дальше? Домой? А ведь это было бы настоящее научное открытие, если удастся найти рукопись? Но как добраться до Чердыни?
Обсуждали с Диной и Зиной. Дина и говорит:
— По студенческому удостоверению полагается бесплатный литер на проезд по железной дороге. Покажите-ка ваше удостоверение. «Студентка географического факультета Петроградского университета». Так. А мы с Зиной — студентки Пермского университета. Возьмем и подадим
- 331 -
вместе все три удостоверения — будут они там всматриваться! Всем дадут литеры до Перми. А уж от Перми до Чердыни — просто: пароходом доедете. Наши ребята помогут. Мы с Зиной еще должны в Александровск вернуться, сдать отчет на биостанцию. Но билеты можем взять заранее — сейчас. Идем получать литеры.
Так и сделали. Парень не стал долго раздумывать. Сказал только:
— Выдам литеры через Котлас. До Котласа пароходом по Двине, а дальше — поездом. Все вместе едете?
— Нет, одна сейчас, а мы две — через неделю, — сказала Дина.
— Ну сейчас, так сейчас. Пароход отходит в семь утра, а ты приди пораньше, чтобы место достать.
Утром пришли мы на пристань. Села я на пароход. Все это малоправдоподобно, но факт! Дина и Зина ручкой помахали на пристани, прокричали:
— Не забудь передать Наде Беспалых, что скоро приедем.
Пароход зашлепал колесами и — отвалил.
6 августа. Устроилась в 3-м классе. Двина расстилается голубая, широкая. Моет прибрежные пески, чешет ивам косы. Дома стоят «кондового леса ставлены», как говорит моя соседка. Она сообщила мне, что для того, чтобы дом стоял «хушь двести лет», надо знать, как лес рубить: рубят его обязательно в полнолуние. Тогда все соки вверх поднимаются и дерево будет крепким. Эти дома, пожалуй, лет сто уж стоят, а то и больше. Я сижу в трюме и беседую с людьми, получаю неожиданно такие интересные сведения: приметы, рассказы по быту!
А вверх — сияет 1-й класс; там, в шезлонгах, важные, сидят нэпмачи и ни на кого не глядят. Пароход стучит себе лапами-колесами да идет вверх по Двине. Вот здорово!
7 августа. Егора выковал кузнец на деревенской кузнице на благо военного коммунизма. Раз и навсегда прочным. НЭП он принимает потому, что полон дисциплины: раз партия велит, значит, нужно. Я понимаю, что ему, как и мне, тяжело было принять НЭП. Отвратительно, что входит опять понятие денег, что обессмысливается все пережитое в годы военного коммунизма! Меня не сдерживает партийная дисциплина, и потому я открыто говорю: «НЭП противен».
А Егор — если было бы постановление партии, что нужен балетный танцор, надел бы трико и пошел изображать принца в балете «Лебединое озеро», делая это во имя революции.
8 августа. Все-таки отвратительно смотреть на нэпма-чей: они сидят в ресторане парохода разряженные, сытые, смакуют свою собственную жизнь. А женщины — просто лопаются от гордости.
Я надела свою кожаную куртку, высокие сапоги, повязала голову красной тряпочкой и прошла на нос парохода.
Встала на палубе и запела:
Мы красная кавалерия,
И про нас
Былинники речистые
Ведут рассказ.
У них кусок застрял в горле. Смотрели на меня испуганными глазами, и никто не посмел спросить: «Почему пассажирка из трюма зашла в первый класс?»
Я была как призрак военного коммунизма, и все поджали хвосты:
«Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма!»
Егор был бы в восторге, если бы увидел это. Простил бы мне и Блока, и Ахматову, и Гумилева, всю «гнилую интеллигентщину». Завтра будем в Котласе, и я пересяду в поезд. Интересно, сумею найти у кержаков «книги древнего благочестия», о которых говорил Борис Иванович? Правда ли, что существует древняя традиция, о которой он говорил?
Дорога в Пермь
Паровоз пыхтел перед водокачкой. Лилась вода, грязные полосы пачкали стенки и тендер пыльного паровоза.
Вдоль платформы стояли пропыленные тополя. На них расплавленным потоком лились солнечные лучи из высокой синевы.
По вагонам, в поту и пыли, сидели люди, насованные, как семечки в подсолнухе. Если поезд двигался, можно было дышать; в окна врывались струи лесных запахов, но на остановках пыль и пот застилали дыхание. Пока поезд шел, я, лежа на верхней полке, беседовала с Иммануилом Кантом. Лежала я на животе. «Критика чистого разума» была разложена на котомке. Угольная пыль покрывала лицо, скоплялась у ноздрей и в уголках глаз, но не мешала заносить в тетрадь мысль, уводившую в область трансцедентного.
В мире же имманентном пассажиры пили чай. Сидевшая внизу подо мной старуха пестрым платком вытирала пыльные щеки. Вдали пел какой-то татарин.
Я то следила за мыслями Канта, то представляла себе его самого — сухонького старичка, проходившего по улицам Кенигсберга в установленных им координатах времени и пространства. А поезд по имени «Максим» то несся, проглатывая километры, то простаивал, не замечая текущего времени: он придерживался теории Эйнштейна об относительности времени и пространства. Я восхищалась логической стройностью кантовской мысли и жалела мыслителя: «Непостижимость вещей при страстном поиске постижения — трагична». Кант занимался анализом мышления, считая логику единственным путем к познанию. В этом дань вере в Разум, свойственная XVIII веку. И — основная ошибка Канта. Ведь логика — орудие, и довольно грубое, нашего постижения мира. Я вспоминала свой разговор с Егором Спиридоновым в мурманском поезде — о связи логики с формами социального бытия. Каким будет мышление будущего? «Логика будущего будет так же соответствовать бесклассовому коммунистическому обществу, как ассоциативное мышление первобытного коммунизма соответствовало тем отношениям. И так же отличаться от современной логики, как бесклассовое общество от классового. В бесклассовом будет диалектическая логика, включающая противоречия, свойственные процессу...»
Тут поезд засвистел и остановился у водокачки.
— Теперь надолго! — сказали осведомленные пассажиры и пошли из вагонов отдохнуть по откосам насыпи.
— А кипяточек-то? Кипяточек тут есть? — спросила, высовываясь из окна, толстощекая старуха с нижней лавки. — Родные мои, кто бы кипяточку принес?
— Давайте, бабушка, я вам принесу, — предложила я, спрыгивая с полки.
— Деточка, благодарствую! Не сочтите за труд!
Я взяла чайник и выскочила из вагона.
Ветерок, насыщенный запахом сена, показался необычайно бодрящим.
— Где? Где кипяток — далеко? — спросила я, ища повод бежать быстрее.
— Та-ам! — махнули рукой проходившие.
И, прижав чайник, я побежала к кипятильнику, радостно отталкиваясь от земли. Зажмурившись, неслась, как на гонках.
И вдруг — ткнулась головой во что-то пружинистое. Открыла глаза: передо мной был округлый живот, облаченная в синюю толстовку грудь и румяное лицо с раздвоенной седоватой бородкой. Из-под пенсне, венчавшего крупный нос, удивленно смеялись глаза... Лысина блестела из-под путейской фуражки.
— Пробег был великолепен, а удар — оглушителен, — сказал человек, весело колыхая животом и обращаясь к спутнику.
Тот, высокий и бритый, тоже в путейской фуражке, засмеялся, показывая неровные зубы.
— Как это вы не сбили Петра Петровича с ног, дорогой товарищ-барышня? — сказал он, покачивая головой.
— Простите, пожалуйста? — конфузилась я. — Совсем нечаянно?
— Полагаю, не злоумышленно хотели выпустить душу из бренного тела, — ответил толстяк, рассматривая меня.
— Куда это вы так спешили? — спросил бритый.
— За кипятком. Старушка, соседка по вагону, просила.
— А вы куда едете?
— В Пермь.
— Студентка?
— Да.
— Та-ак, та-ак... Пермского университета? — спросил толстяк.
— Нет, Петроградского, я на практике.
— И едете в бесплацкартном вагоне этого убийственного «Максима»? — щуря глаза, протянул бритый инженер.
— Что в нем ужасного? — удивилась я. — Вовсе неплохо еду. И люди кругом хорошие.
— Вонь, теснота...
— Пустяки! Надо вот кипяток старушке достать. — Я тряхнула чайником.
— Мы вам достанем, самый горячий,— предложил толстяк.
— Я думаю, он везде одинаковый, — улыбнулась я.
— Наш — лучшего качества. Да в кипятилке, верно, и нет уж...
Действительно, в кипятилке мрачный голос сказал:
— Весь выпили. — Волосатая физиономия высунулась в окошечко, но, увидев инженеров, осклабилась: — Проводники в ваш вагон отнесли, не извольте беспокоиться, товарищ начальник пути!
— Ну вот видите — придется идти к нам! — сказал толстяк, разводя руками. — Я вам говорил: у нас лучшего качества. Идем!
— Ну пойдем, когда так! — улыбнулась я. Подошли к блестевшему синими стенками салон вагону. Зеркальные окна, казалось, усмехались вежливо снисходительно, как бритый инженер. Я презирала и начищенный вагон и начищенного инженера.
