Санин Евгений - Денарий кесаря
- Вон там, - показала она на горящие перед Распятием свечки и с участием спросила: - У вас кто-то умер?
- Да нет, – потерянным голосом отозвался Василий Иванович. – Я хочу поставить ее по самому себе!
И было в его глазах и тоне что-то такое, что женщина всплеснула руками и выбежала из храма.
Василий Иванович поставил свечу. Попросил прощения у Бога, потому что понимал, что собрался сделать то, чему нет оправдания ни в этой жизни, ни в Вечности. И еще не решив, как он сделает это, низко опустив голову, медленно направился к выходу.
Дойдя до открытой двери храма, он скорее почувствовал, чем увидел, что впереди кто-то есть, понял голову и замер.
Перед ним, загораживая, как недавно участковый дорогу, стоял… отец Пафнутий.
- Ну, и что хорошего ты надумал? – строго спросил он. – То зовет: «Беда, помогите!», а то сам в такую беду лезет, в которой ни я, ни кто-то другой уже никогда не смогут тебе помочь! Надо же, до чего додумался: свечку за упокой по живому себе ставить! А ну-ка пошли ко мне! – строго приказал он и, повернувшись, вышел из храма.
Василий Иванович послушно последовал за ним…
В келье старца было тихо и мирно.
Горела перед образами лампада.
Отец Пафнутий, скрывая стон от какой-то жившей в нем боли, присел на краешек своей кровати и с таким участием посмотрел Василия Ивановича, что тот, едва удерживая слезы, принялся жаловаться ему на то, что лишился всего самого дорогого в жизни...
- Да и раньше эта жизнь не особо баловала меня – одна болезнь сердца чего стоит!.. Ведь я всегда ходил под угрозой приступа. Чуть поволнуешься, не доспишь, побежишь и сразу толчок в груди: стоп! Ни куда пойти, ни что-то особо сделать – и так все время, сколько себя помню… Я даже на танцах и в ресторане не был ни разу в жизни! Ну, скажите, за что… за что это всё мне?!
- Болезнь, говоришь? – переспросил старец, не обращая внимания на упоминание Василием Ивановичем школы, монет и даже Насти, сам же ответил: - Так болезнь эта была тебе во благо!
- Во благо?! – опешил ожидавший обычных сочувственных слов Василий Иванович.
- А ты как думал? Не случайно святые люди говорят: «Здоровье – дар Божий, а болезнь – это величайший дар Божий!» Вот и тебя она уберегла от множества падений и соблазнов. Тебе и стараться не нужно было, как другим, чтобы не пить, не блудить, не впадать в какие-то другие грехи и пороки. Все шло как бы само собой: нельзя, а то будет приступ. Так?
- Так…
- Поэтому твоя болезнь – это величайшая милость Божия, а ты – за что она мне? Не за что, а для чего! Для защиты от вечной погибели и твоего же спасения!
- Ясно… – глядя на огонек лампадки, и правда, слегка успокоившись от таких слов, кивнул Василий Иванович.
Этот старец опять удивительным образом ставил все с головы на ноги!
Ну как было не согласиться с ним? Непонятно было другое. И он спросил:
- Ну и что мне теперь делать? Как жить?..
- Что я могу тебе на это ответить? – сказал задумчиво старец. – Увольнение из школы, неприятности на новой работе, потеря интереса к самой сильной страсти, наконец, уход жены – всё это словно освобождало тебя от земных уз. И открывало путь – в монастырь!
- Куда?! – не поверил Василий Иванович, ожидавший всего, чего угодно, только не этого…
- В монастырь! – повторил отец Пафнутий.
- Но я совершенно не приспособлен к нему! – воскликнул Василий Иванович. – Я еще не могу подолгу молиться, часто отстаивать церковные службы. Наконец, у меня больное сердце! Я же ведь вам сказал – чуть перегрузка, и сразу приступ!.. Кто меня с таким возьмет в монастырь?
- А это уже мои заботы, – улыбнулся старец и серьезно добавил: – А что касается сердца, то пока ты будешь в монастыре, у тебя не будет ни одного приступа!
Отец Пафнутий сказал это тем же уверенным тоном, как и тогда, когда обещал, что пока он будет в дороге – дождя не будет.
И Василий Иванович не нашел, что возразить на это.
И только, согласно наклонив голову, слушал и запоминал то, что говорил ему старец: квартиру и все, что остались, монеты продать, деньги, чтобы не было вины перед Ашотом Телемаковичем, передать семье покойного в возмещение похищенной коллекции… И, окончательно освободившись от всего земного, от всех привязанностей и долгов, снова прийти к нему…
7
- Но почему, почему?! – простонала Настя.
Стас проснулся оттого, что в комнате было совсем светло.
«Что это – я проспал?!» – не понял он и ужаснулся от мысли, что опоздал в храм, а значит, и на исповедь.
Но нет. За окном было темно. Это он просто вчера так и уснул с включенным светом.
Стас посмотрел на часы и с облегчением выдохнул: всего шесть утра. Можно еще немного поспать.
Он закрыл глаза, но весь сон как рукой сняло от испуга!
Тогда он взял тетрадь – в ней оставалась еще одна, сделанная в самом конце, приписка, на которую вчера уже не хватило сил. И просто стал читать, больше не представляя себе, как это могло быть на самом деле…
«Завтра у меня постриг. А сегодня приезжала… Настя.
Святые отцы говорят, что перед совершением любого богоугодного дела, а уж перед принятием монашества особенно, нужно ожидать искушений.
Вот и на меня, как только была пошито облачение и назначена дата пострига, со всех сторон начали сыпаться самые лестные предложения.
Сначала позвонили из школы и принялись уговаривать вернуться. За три года, что я провел в монастыре, многое изменилось в стране к лучшему. Стали открываться храмы, монастыри. На верующих людей перестали смотреть с непониманием и озлоблением.
Только я отказался, как Володька выхлопотал мне местечко в таком месте, о котором я раньше не смел и мечтать! Докторская диссертация и звание академика были там просто вопросом времени.
Удалось убедить и его (а заодно, и себя), что это мне больше не нужно.
А потом мне вернули и тетрадрахму Афин. Снова открылась заманчивая возможность ходить в клуб. Пришлось срочно ее продать и деньги отдать одному очень нуждавшемуся в них человеку».
Последние слова о помощи были зачеркнуты, и Стасу пришлось приложить немало усилий, чтобы разобрать их.
«Оказавшись после бесконечно долгого перерыва в клубе, я снова увидел майора, - продолжил он чтение. - На этот раз он был счастлив, купив-таки этот вожделенный рубль Петра Первого. Я попытался объяснить ему, что смысл жизни совсем в другом, что эта пагубная страсть не приведет ни к чему хорошему ни в этой жизни, ни после нее, но он как-то дико взглянул на меня и, если не побежал, как это было в прошлый раз, то пошел прочь быстрыми шагами, очевидно боясь, что я отберу у него этот рубль…
Потом были еще искушения, но, с Божией помощью, с ними мне удалось справиться без особого труда, И когда я уже решил, что больше препятствий нет, когда до пострига оставались считанные часы, случилось это…
Всенощная служба уже отошла. Ворота монастыря были закрыты. Я даже сразу и не понял, о чем идет речь, когда послушник Илья, крепкий, любящий пошутить, чтобы, как он говорил, не дать унывать братии, сказал:
- Там тебя какая-то матушка спрашивает. Точнее, не матушка, а… русская иностранка!
Недоумевая, я подошел к воротам и сразу узнал ее… Настя заметно повзрослела, но стала еще красивее. Она бросилась навстречу, однако, увидев на мне подрясник, остановилась и не знала, как быть дальше.
- Как… ты уже? – только и спросила она.
- Нет еще, - ответил я.
- А когда?
- Завтра.
Странно, за время разлуки мы научились понимать друг друга без лишних слов. Раньше такого у нас не было.
- Слава Богу! – с облегчением выдохнула она. – Успела…
Какое-то время мы стояли молча, разглядывая друг друга. Да, это было самое тяжелое испытание перед постригом. В какое-то мгновение я готов был бросить все и бежать с ней. Но удержался. А она вдруг сказала:
- Ты должен знать, почему я тогда ушла…
Я попытался остановить ее, но она умоляюще попросила:
- Прошу тебя, выслушай до конца! Для меня это очень важно! Все дело в том, что Градов был моим первым мужем. Это он задумал всю ту затею с коллекцией, чтобы лишить тебя квартиры, и я вновь осталась бы без крыши над головой. Когда у него это не вышло, когда он понял, что я люблю тебя и осталась бы с тобой даже в шалаше, он решил погубить тебя. И погубил бы. Тот случай с машиной, о котором ты мне не рассказал – его рук дело. Это даже хорошо, что ты ушел в монастырь и никому, кроме Володьки не сказал об этом.
