Старины и сказки в записях О. Э. Озаровской - Озаровская Ольга Эрастовна
— Нет. Мы ее укараулим!
Вот он дал блаословенье погулять їм по саду, а сам сел у окошка косявшета, смотрит и видит, прошлись они по саду раз и второй раз, а в третий раз пошли и не видят больша матери.
— Што, куда она девалась? Или до ветру может hде осталась?
Заахнукали. Ети старшие говоря:
— Мы уедем їскать маменьку во цисто поле, не брошена-ле hде в ракитовом кусту; уедем не сказываясь.
Иван говорит:
— Нет, уж надо повиниться.
Те братья прошли прямо на поратной двор, взяли себе коней серых на яблоках и уехали.
Иван Царевичь пошел к отцю, повинился, как їх мать утерялась.
— А hде жа два дурака?
— Уехали во цисто поле, смотрять, не брошена-ле hде маменька в ракитовом кусту.
Ну, живут они без матери, без братьев, и стоснулся Иван Царевичь: охота ему во цисто поле показаковать, себя показать и людей посмотрять, поїскать матери или братьев своїх наехать.
Стал просить батюшка отпустить его. Тот не спускал по началу, а потом согласился. Пошол Иван Царевичь на конюшен двор выбирать себе коня и не мог найти поединшика: которого коня тяпнет, тот по коленца в землю войдет.
Идет назать кручинной, а на стрету ему бабушка-задворенка:
— Што, Иванушко, кручинен, што, Иванушко, невесел, сниз головушку повесил, оци ясные в мать-сыру землю потопил?
А он ей:
— Поди сюдла. Дам тебе плюху, — будет жопы сухо!
— Ах, Иван-Царевичь! Молоды то кони в седла бьют, а стары люди вычинивают.
И разошлись они.
И вот все Иван-Царевичь не может себе коня прибрать, идет кручинной, а на стрету ему бабушка-задворенка.
— Што, Иванушко, не весел, сниз головушку повесил, оци ясные в мать-сыру землю утопил?
Он ей опеть:
— Поди сюда! Дам тебе плюху, будет жопы сухо.
Она опеть ему:
— Молоды кони в седла бьют, стары люди вычинивают.
Все время минует, и нету Ивану-Царевицу коня, опеть стрецает бабушку-задворенку:
— Што, Иванушко, кручинен, што не весел, сниз головушку повесил, потопил свои оци ясные в мать-сыру землю?
Он ей опеть тем-же побытом:
— Дам тебе плюху, — будет жопы сухо.
И она ему:
— Молоды кони в седла бьют, стары люди вычинивают.
И подумал: што она мне каки загадки загадыват? И говорит ей:
— Што ты мне все как сказывашь, я не пойму: молодые кони в седла бьют, стары люди вычинивают.
— А то я тебе сказываю, што есь у твоеhо батюшка в погреби конь, што нехто им владеть не может, тридцать лет на цепях стоїт. Попроси у батюшка блаословленья. Как дас тебе блаословленье етого коня взять, дак поежжай, а не даст, дак дома сиди. Да найдешь-ле ешьчо такого мастера, штоб сделать цепь в 300 саженей, весом в 30 пудов и на конце хлап, штоб можно было закинуть на Вехоревы горы.
Иван-Царевичь пошел к царю Далмату:
— Возлюбленной батюшко, есь у вас в погреби конь, што нех-то їм владеть не может: не по мне-ле етот конь будет? Дай-ко-се мне блаословленыце ехать на етом коне во цисто поле.
Отец дал ему блаословленье, и пошел Иван Царевичь к погребу.
Спустил коня со семи цепей, Иван Царевичь тяпнул его правой рукой, конь на коленци пал:
— Полно тебе, овеян мешок, самому форсить, не пора-ле тебе нас боhатырей носить?
Конь и провешшался ему целовецым ясаком:
— Спусти меня на три зори самого себя прокатать, ноздри пробрызгать. Только сам не опаздывай, приходи в срок, а то не увидишь меня боле.
Иван-Царевичь спустил коня, на радостях стал гулять, пировал, едва не опоздал: на третей день только про коня вспомнил.
Вуздал он добра-коня во уздилиця тосьмяное, накладывал седелышко зеркальцато, правой ногой во ремень ступал, левую ногу через хребетну кось кинал. Брал в праву руку шолков повод, в леву руку шолкову плетку, брал цепь 30 пудов. Не видели поездочки Ивановой, только видели в поле курева стоїт.
Вот ездил Иван-Царевичь, козаковал и наехал на две ископыти.
Поехал он по етому следу и наехал на своїх двух братьев.
Раздернут у їх бел-полотнен шатер у самых у Вехоревых гор, а попасть туда не могут.
Вот они поздоровкались. Поставил Иван-Царевичь своего добра коня к їх коням. Ночь проспали вместе, а на завтра стали цепь закидывать, на Вехоревы горы. Федор стал закидывать, не закинул: Василей стал — не закинул, а Иван-Царевичь захлеснул хлап прямо на Вехоревы горы. Вот он сказал своїм братьям:
— Я вызнусь на ети горы и пойду маменьку возлюбленну їскать, а вы здесь дожидайтесь. Как, если сядет на ету цепь пташка да станет петь, значит, уж не считайте меня жива, не сможете-ле вы тоhда как-нибудь ету цепь забрать?
Ну, вызнелся Иван-Царевичь на Вехореву гору, пошол и пришол к избушки на курьей ножки.
Да кде же вам здесь все пересказать, как он тут трех девиц нашел. Как братья у его невесту отбили, саму красиву, младшу.
Да ведь и мать нашел, да как ешьчо с Вехоревых гор сходил. Ето вы ешьчо подумайте, как тут сойти… А как Вехоря убил, — вот так по хребту тяпнул, а он ему: «Прибавь ешьчо».
— Нет, русьской боhатырь единожды бьет, да метно живет.
— А еслиб он ешьчо раз тяпнул… Ето уж его научила девица, штоб один раз бить.
Да hде-жа тут?
Не пересказать.
Вот Иван-Царевичь с горы простился с брателками, шапоць-ку снял. Шел день до вечера, красна солнышка до заката и них-то ему не встречялся, нихто ему не попадался: ни зверь текушчый, ни птица летучая.
Вот набрел он — стоїт избушка на курьей ножки об одной окошки.
— Избушка, поворотись к лешему шарами, а ко мне воротами.
Избушка поворотилась к лешему шарами, а к нему воротами. Он ее омолитвовал и заколотился. Сейчас вышла к нему девиця, што краша на свете нет, Елена Прекрасная. Взяла за белу руку, повела в светлую светлицу, скатертью протресла, явсву всякого нанесла.
— Кушай, Иван-Царевичь.
А как попил, поел, стала вестей спрашивать.
— Я ишшу свою возлюбленную маменьку. Она у Вехоря Вехоревича, как туда пройти?
— Ох, ето далеко. Пойдешь дальше, hде Марфа Прекрасная живет, можот она знает, а я здесь ницего не слыхала.
Повела его в теплу спаленку ко кроватки ко кисовой — на ей перина пухова, подушецка шолкова, одеялышко черна соболя.
— Лёжись, Иван-Царевичь.
— Да неужели ты от меня уйдешь?
— Да ведь нехорошо девице как с мушшиной оставаться… Как можно, ето неловко.
— Да ведь ты одна жила, натоснулась, ты только повались со мной, я тебя не задежу… Поговорим, побайкам.
Она согласилась, повалилась с їм на кровать. Однако жа он захватил ей за сарафан. И хотел ее разотлить.
— Ах, Иван-Царевичь, идешь ты на верную смерть, а хочешь меня разотлить. Как я товда останусь? Иди к Вехорю Вехоревичю наперед. Как вернешься назать, я вся твоя.
Он все свое, не унимается. Она захватила его в охабку, прижала к своему ожиренью, ко белой груди.
Иван-Царевичь сейчас заспал, захрапел, как телёга заскрипел.
По утру Елена Прекрасная подходила близко, говорила низко:
Вставай, Иван-Царевичь,
В дороги долго не спать, —
Надо рано вставать.
Иванушко пробудился, как от смерти проявился.
Клюцевой водой умывался, тонким полотенышком утирался, пропинался с Еленой Прекрасной и отправлялся в путь-дороженьку.
Шел день до вечера, красна солнышка до заката.
Нихто ему не встречяется, нихто ему не попадается.
Приходит к избушки на курьей ножки об одной окошки.
— Избушка, повернись к лешему шарами, а ко мне воротами.
Избушка повернулась к лешему шарами, а к ему воротами.
Он в колечько колонулся. Вышла к ему на стрету девица ешьчо краша, ешьчо беляе прежной, повела его в столову горницу, скатертью протресла, кушаньев нанесла, напоїла, накормила, стала вестей спрашивать.
