Имперская графиня Гизела - Марлитт Евгения
Имя это, как стон, слетело с его уст. Руки его коснулись золотистых, рассыпавшихся по плечам волос девушки, и страстным движением он прижал их к своему лицу.
— Я был слаб, а теперь буду еще слабее, — продолжал он, медленно поднимая голову. — Говорят, что в предсмертный момент душа утопленника ощущает все наслаждения и горести, испытанные ею в жизни, — я стою теперь перед этим решительным последним мгновением, и в душе моей проносится все, что было радостью и горем моей жизни.
Он снова приблизил лицо свое к лицу девушки, которая с замирающим сердцем не спускала с него глаз.
— Посмотрите на меня еще раз так, как вчера, когда мы стояли над пропастью, — продолжал он. — За долгие, скрытые страдания только эту блаженную секунду!.. Графиня, жизнь моя на юге была полна дикой деятельности и опасных приключений. В борьбе со стихиями я пытался заглушить крик душевной муки… Гоняясь день и ночь за тиграми и медведями, я познал наслаждение видеть у ног убитого врага, но никогда у меня не хватало мужества подстрелить лань — мне чудилась душа в ее кротких глазах…
Он замолк.
Тихая улыбка играла на его красиво очерченных губах; взор девушки с выражением горячей нежности устремлен был на него… Глубокий вздох поднял его широкую грудь, улыбка исчезла, он провел рукой по лбу, как бы желая отогнать небесное, упоительное сновидение.
— Я взял на себя задачу, — продолжал он еле слышно, — вывести не свет скрытые преступления, настигнуть и уничтожить врага, в своем непомерном высокомерии глумящегося над остальным человечеством, — но судьба указывает мне также и на бедную лань, с ее кроткими глазами, на дорогое мне существо, на мою первую и единственную любовь, и приказывает мне собственной рукой нанести удар этому существу! Гизела, — прошептал он в порыве нежности, близко наклонясь к ее уху, — я принял тогда молча ваше обвинение в строптивости на лугу перед Лесным домом, но это было нечто другое, я не мог вынести, чтобы руки другого, даже руки того бедного ребенка, обнимали мою святыню, обожаемое мною существо, до которого я сам никогда не должен был прикоснуться; в каменоломнях сколько душевной борьбы перенес я, отталкивая ваши руки, тогда как душа моя только и жаждала того, чтобы хоть единственный раз в жизни прижать вас к своему сердцу, — даже теперь, несколько мгновений тому назад, я стоял здесь почти готовый на то, чтобы увести вас отсюда в мое пустынное жилище… Эти мысли и желания, я знаю, безумны, — ваша отважность будет слишком жестоко наказана, через час, я уверен, вы оттолкнете меня, как вандала, разбившего в прах вашу святыню…
— Я никогда не оттолкну вас от себя, это я знаю. Суждено ли мне страдать через вас — пусть будет так… И если б весь свет за это закидал вас камнями — я ни единым взглядом не выражу вам своего обвинения!
И она, тихо улыбаясь, через спинку скамьи протянула ему руку — он не видал этого, лицо его было закрыто руками. Когда он снова опустил их, оно было бледно и имело прежнее выражение мрачной решимости.
— Графиня, будьте жестоки со мной! — сказал он несколько спокойнее. — Я не могу выносить этой мягкости… То, что я, при каких бы то ни было условиях, должен буду сделать, представляется мне тем более ужасным относительно вас… Я предостерегал вас о готовом разразиться ударе, я не могу отвратить его от вашей головы, но я также не хочу, чтобы он застиг вас неподготовленной среди всех тех лиц… Возвратитесь в Грейнсфельд… Уходите и забудьте меня, который таким ужасным образом должен стать поперек вашего пути… Прощайте, прощайте навсегда!
Она быстро поднялась.
— Не уходите, — проговорила она. — Я не могу быть жестокой!.. Я готова умереть с вами, если это понадобится!..
Он обернулся и каким-то отчаянным жестом протянул руки, как бы в самом деле готовясь ее схватить и унести в свой одинокий дом. Но вот руки опустились, и он исчез за деревьями.
Вдруг молодая девушка почувствовала, что сзади ее схватил кто-то за талию… Ее порывистое движение обратило на себя внимание поглощенной болтовней гувернантки.
— Ради Бога, графиня, вы грезите?.. Что с вами? — вскричала она со всеми признаками сильнейшего волнения на лице.
И приятельница ее тоже вскочила со своего места и заботливо взяла в свои руки руки молодой девушки — Ничего, оставьте меня! — проговорила Гизела, отворачиваясь.
Испуганный взор госпожи фон Гербек искал в толпе их превосходительства, потом она вздохнула с облегчением: там никто не заметил странного происшествия с молодой графиней, которое и для нее самой оставалось неразрешимой загадкой.
Все были веселы — шампанское было превосходно, и расположение духа светлейшего амфитриона было как нельзя лучше.
Глава 28
Не обращая внимания на уговоры гувернантки сказать, что так испугало ее любимицу, Гизела снова села на скамейку.
…Нет, она не уйдет!.. Насколько она могла понять его темные речи, он хотел здесь нанести удар сильному врагу… Но каким образом он намерен это сделать, кто мог быть его врагом — ей и в голову не приходило… Она была готова принять удар, смело глядя в лицо опасности; что более ужасное могло ее ожидать после тех душевных мук, которые она теперь испытывала? Он знал теперь, как он любим, он прошептал ей свое признание, наполнившее душу ее небесным блаженством, — и все-таки он покидает ее ради какой-то мрачной силы, которая требует их вечной разлуки… Она хочет лицом к лицу встретиться с ней, она хочет знать, действительно ли существует на земле власть, могущая разорвать связь между двумя соединенными любовью сердцами!
Меленные, переливающиеся звуки оркестра наконец закончились блистательным аккордом. Опустошенные буфеты опустели; князь поднялся со своего места и в сопровождении министра направился через луг, — Господин фон Оливейра, — сказал он, приветливо обращаясь к португальцу, который шел к нему навстречу, — вы очень пунктуальны, но все же я должен вас побранить, что вы не сделали чести моему шампанскому, — я не видал вас между моими гостями… Но вам дурно?.. Вы бледны, как будто встревожены чем-то? Можно было подумать, что у вас расстроены нервы, не будь так нелепо предположение подобного расстройства у такого Геркулеса, как вы.
В эту минуту пронесся порыв ветра, листья зашумели и пламя факелов сильно заколебалось.
— О, кажется, буря идет не шуточная! — с досадой проговорил его светлость. — Я буду вас просить, милый барон, на остаток праздника уступить мне ваш зал — нельзя же молодых людей оставить без танцев!
Министр сейчас же подозвал лакея и отправил его с нужными приказаниями в Белый замок.
— Полчасика, вероятно, природа оставит еще в наше распоряжение, чтобы провести их на воздухе, — усмехаясь, проговорил князь, обращаясь к дамам, которые толпились вокруг него. — Я того мнения, что рассказ господина фон Оливейры среди окружающих нас лесных деревьев и под этим грозным, затянутым тучами небом получит более пикантной прелести, чем это было бы среди обыкновенной бальной обстановки, — слово за вами, господин фон Оливейра!
Его светлость уселся близ бюста принца Генриха. С шумной веселостью задвигались скамейки и стулья, и около князя образовался большой круг; несколько секунд еще раздавались возгласы, шуршанье шелковых платьев, затем все смолкло, так что слышно было потрескивание факелов.
Португалец стоял, прислоняясь к буковому дереву, которое осеняло бюст принца Генриха. Выражение беспокойства проглядывало на его лице, бледность все еще покрывала его смуглые щеки.
В эту минуту Гизела, никем не замеченная, прошла вдоль опушки леса и остановилась у стола, заставленного посудой, на котором еще стояла шкатулка Оливейры с бриллиантами. Хотя она и остановилась в тени, скрытая отчасти ветвями дерева, но португалец ее заметил — непреодолимое волнение отразилось на его лице, взор, брошенный им в ее сторону, был полон мольбы и боязни. Она улыбнулась ему и твердой рукой оперлась на стол; эта нежная улыбка и вся эта горделивая осанка так и говорили: «Что бы там ни случилось, я верна тебе и люблю тебя!»
