Имперская графиня Гизела - Марлитт Евгения
— Ну, прекрасная повелительница эльфов, наконец желание ваше исполнилось, — сказал его светлость баронессе Флери, которая стояла в глубокой задумчивости, между тем как Оливейра запирал шкатулку. Князь произнес эти слова полушутливо, но в тоне его слышалось что-то серьезное. — Надеюсь, это не может дурно отразиться на расположении вашего духа, моя дорогая… Не пора ли нам отправиться в буфет, — продолжал он, обращаясь к гостям, — пока эти предательские тучи не загасили наших факелов.
В самом деле в воздухе слышалось приближение бури. На гладкой зеркальной поверхности озера, спокойно отражавшей свет факелов, появилась теперь небольшая рябь, и из лесу доносился глухой шелест листьев; огонь факелов, еще недавно прямо вздымавшийся вверх, беспокойно метался теперь из стороны в сторону.
Среди хлопания пробок, звона стаканов и восторженных тостов, раздававшихся в честь светлейшего хозяина, никто не обратил внимания на этих грозных предвестников бури.
Гизела отказалась идти в буфет. Она надеялась улучить удобную минуту и незаметно скрыться отсюда; однако надежды ее не оправдались! Госпожа фон Гербек ни на шаг от нее не отходила. Маленькая толстушка была сегодня неистощимо любезна и имела очень довольный вид! Его превосходительство только что шепнул ей, что, в виду его безусловного доверия к ней завтра утром, перед своим отъездом, он желает «откровенно переговорить с ней»; кроме того, он просил ее сегодняшний вечер строго наблюдать за Гизелой.
И вот она усадила молодую девушку на скамейку, находившуюся близ опушки леса, откуда было видно все собравшееся общество. На другом конце скамейки уселась гувернантка рядом со своей старинной приятельницей, с которой она не виделась уже несколько лет. Дамы велели принести себе кушанья и во время еды не переставали толковать о беспримерном бесстыдстве иностранного выходца — португальца. Это просто какой-то авантюрист, хвастун, — почем знать, какими средствами приобрел он все эти драгоценности? А впрочем, толстушка была даже уверена, что все это «дрянь» поддельная, камни имеют какой-то неестественный блеск — это может отличить всякий ребенок, сравнив эту мишуру с необыкновенными фамильными бриллиантами графов Фельдерн. А его превосходительство отличнейшим образом отделал этого сумасброда — он даже не удостоил ни одним взглядом ни его самого, ни его хваленые бриллианты.
Словно больной ребенок, откинула Гизела утомленную голову на спинку скамейки. Раздавшаяся музыка заглушила продолжение остроумного разговора… Бедная девушка чувствовала себя совершенно одинокой и глубоко несчастной, сердце ее болезненно сжималось… Сейчас она должна была молча перенести оскорбление, нанесенное ей злобной мачехой; борьба уже истомила ее, да и к чему повела бы эта борьба? — думала она с тупой покорностью и равнодушием… Все эти неудавшиеся попытки… Не все ли равно, что о ней думает свет? И вот сколько времени она сидит тут одна и никому нет до нее дела, все о ней забыли, все, все… А там, в толпе, словно поддразнивая ее, мелькает красная шапочка и, как магнит, влечет к себе померкший взор молодой девушки; и всякий раз, как высокая мужская фигура появлялась рядом с темнокудрой головкой, — чего на самом деле не было, она постоянно ошибалась, — сердце ее обливалось кровью и она едва переводила дыханье.
Наконец, она решилась не смотреть туда и медленно откинула голову назад. Широкие влажные листья висящей над головой ветки освежили ее пылающий лоб; она закрыла глаза, но во внезапном испуге тотчас же снова подняла свои отяжелевшие веки.
Португалец стоял сзади и называл ее по имени. Гизела, как окаменелая, продолжала сидеть неподвижно. Да, это его голос, но как странно он изменился и звучал как-то странно!..
— Графиня, слышите ли вы меня? — повторял Оливейра громче, между тем как сильный аккорд заглушал его слова.
Гизела медленно наклонила голову, не повертывая к нему лица.
Голос португальца раздался над самым ее ухом.
— Вы, графиня, поступаете так же неблагоразумно, как и те, что там веселятся, — сказал он шепотом. — Вы музыкой хотите заставить себя позабыть о буре, которая не замедлит разразиться… — Он помолчал с минуту… — Неужели вы ждете, пока не хлынет дождь? — продолжал он настоятельным тоном, желая услышать звук ее голоса.
— Я не могу уйти, не предупредив госпожу фон Гербек, — возразила Гизела. — Она, конечно, только посмеется над моими опасениями, потому что вы сами видите, что здесь никто не помышляет о буре.
Она немного повернула голову в его сторону, не поднимая глаз. Малейшее движение ее могло привлечь внимание гувернантки, которая не переставала весело болтать со своей приятельницей. Молодая девушка инстинктивно боялась, чтобы подозрительный ненавистный взор толстухи не упал не этого человека, стоявшего так близко к ней и говорившего с ней таким глубоко взволнованным голосом.
Он протянул руку в ту сторону, где сидел князь, неподалеку от одного из буфетов. Перед его светлостью стоял министр с полным стаканом в руке. Его превосходительство, как казалось, был в столь оживленном настроении, что напрасно бы в его жестах, в его улыбающемся лице стали искать равнодушно-неподвижную маску дипломата. Вероятно, в эту минуту он провозглашал тост, полный веселости и остроумия, предназначенный лишь для уха его светлости и некоторых из близстоявших кавалеров, — члены этого маленького избранного кружка смеялись и, обменявшись выразительными взглядами, подняли стаканы.
— Вы правы, там никто не хочет думать о непогоде, нависшей в воздухе, — сказал португалец. — Но буря разразится, — прервал он сам себя, опуская голову так низко, что молодая девушка почувствовала его дыханье на своей щеке. — Графиня, вернитесь в ваш тихий Грейнсфельд! — прошептал он с мольбой в голосе. — Я знаю, что эти тучи несут удар и для вас.
Смысл его слов был темен, как прорицание… Какие противоречия скрывались в намерениях этого странного человека! При каждой встрече он обнаруживал неприязненность к ней, но в то же время оберегал ее от падения в каменоломнях и теперь, предостерегая о наступлении грозы, просит скорее укрыться от нее… И почему именно ее?.. Там только что промелькнула красная шапочка… А-а, прекрасной, темно-каштановой кудрявой головке немного времени понадобится, чтобы скрыться от непогоды, — Лесной дом так близко, в самый момент опасности можно спасти свою лучшую драгоценность под собственной крышей…
Сердце ее наполнилось несказанной горечью.
— Я поступлю так, как другие, и преспокойно останусь здесь, — добавила она мрачно, почти жестким голосом. — Если гроза эта несет удар и для меня, то и я с твердостью буду ожидать его.
Она почувствовала, как спинка скамейки задрожала под его рукой.
— Я полагал, что говорю с женщиной, которая вчера, по собственной воле, шла, опираясь на мою руку, — проговорил он, после небольшого молчания. Этот неуверенный тон показался Гизеле глубоко раздражительным. — К ней обращаюсь я, несмотря на только что испытанный решительный отказ, вторично… Графиня, последний раз вы видите меня близ себя — через час вам станет известно, какого жестокого противника вы имеете во мне.
— Мне это известно и теперь.
— Нет, это не так, если вы столь упорно отказываетесь исполнить мою просьбу… Я был дурным актером — не выдержал роли, забыл ее… Рука, которая должна нанести удар, дрожит… Я могу только сказать еще раз: «Бегите, графиня!»
Она обернулась и взор, полный душевной муки, устремила в лицо неумолимого противника.
— Нет, я не уйду! — проговорила она дрожащим голосом, с горестной улыбкой на судорожно подергивающихся устах, — Скажите лучше, что вы недостаточно резко высказывали до сих пор свое презрение ко мне!.. Но будьте покойны, я могу вас уверить, что презрение это вполне прочувствованно мной… Я не уйду!.. Наносите свой удар! В эти немногие дни я научилась страдать, я знаю слишком хорошо, что значат душевные муки!.. Вы сами приучили меня к этим ударам — вы должны увидеть, я с улыбкой принимаю их!
— Гизела!
