Всеволод Крестовский - Торжество Ваала
— Это ссылочная-то, что бабьегонскою сибирью зовется? — ухмыльнулся инспектор. — Что ж, можно и в Пропойскую, если хочешь.
— Да я-то, собственно, ничего, — опять замялся Агрономский. — Одно только, говоря по правде, меня смущает…
И он выразил свои сомнения насчет Миропольцевой, — как бы она опять не вступилась «за эту дрянь», — озлится на него, пожалуй, и тогда уже к ней не приступись, а ему ссориться с нею не с руки, неудобно…
— От-то, бисова баба!.. И чого се вы з ний ныначе як цыгане с писаною торбой!.. А по мне, злись она на меня, кильке влизе, — чхать я хотив!.. Мне-то что!.. Я ведь не земский человек, а коронный, у меня свое начальство, и мне плевать!
— Да, тебе-то хорошо толковать, а мне… аф-аф! — почесал у себя за ухом Агрономский.
— Hv, так что же? Обидится, — вали все на меня да и кончено! — предложил Охрименко. — Не я, мол, а инспектор!.. А со мною разговоры коротки: я в ответ, ежели что от высшего начальства, сейчас «Боже, Царя храни» запою, и баста! — Не походяща, мол, ни по умственному, ни по нравственному развитию, ни по методу своего преподавания, и не внушает, к тому же, особого доверия по степени своей политической благонадежности, как прирожденная еврейка, — ось тоби и сказ на показ, мий друже!
* * *Последствия этого интимного разговора были для Гореловской школы «самые благотворные». В непродолжительном времени первым номером вылетел из нее сторож Ефимыч, приговоренный мировым судьею за оскорбление волостного старшины, при исполнении служебных обязанностей, к тюремному заключению на месяц. На место же Ефимыча был привезен Агрономским из Бабьегонска какой-то выгнанный семинарист из «поднадзорных», которого он выпросил у исправника перевести, в виде исключения, к ним в стан, из, жалости и человеколюбия-де, ради пропитания, так как в Бабьегонске харчевых денег от казны ему-де решительно не хватает, а тут он будет, по крайней мере, сыт и при должности, причем и жалованье особое ему от сельского общества положат, а надзирать за ним, кроме станового, можно бы поручить еще и местному уряднику, если в том окажется надобность. И действительно, благодаря Агрономскому, выставившему на сельский сход два ведра водки, Сазон Флегонтов убедил мужичков поштенных положить новому сторожу жалованье от мира, по четыре рубля в месяц, да два пуда муки, да меру картошки, на месяц же, а крупы — сколько кто сам отсыплет, по желанию, потому-де этот сторож не какой-нибудь, а ученый и будет в помощь учителю.
Вторым нумером вылетела из школы Тамара, получившая от инспектора бумагу о состоявшемся переводе ее в селение Пропойск, отправиться куда предписывалось ей «с получения сего — немедленно». Она еще не успела выехать из Горелова, как на ее место явился уже принять от нее по инвентарю все школьное имущество кашлатый друг Алоизия Марковича, удостоенный пред сим, по его ходатайству, награды из земских сумм, в семьдесят рублей, «на экипировку». Оставался еще пока отец Макарий, но и его дни, в качестве законоучителя, были уже сочтены, по достоверным сведениям, вместо прежнего пожилого дьячка, должен был в непродолжительном времени быть прислан в Гореловский приход молодой причетник, из «современных», который и будет-де законоучительствовать в школе. Поговаривали еще, что есть слухи, будто и отец Никандр скоро будет переведен на другой приход, так как здесь он не угоден Агрономскому, который будто бы и сплавит его подальше, при содействии инспектора, имеющего-де руку в консистории.
Таким образом, в самое короткое время, радикально был «освежен» весь личный состав Гореловской земской школы, что, по уверению Агрономского, непременно должно повести к ее «нравственному оздоровлению» и преуспеянию в будущем.
XXI. СРЕДИ ДЕБРЕЙ «ПРОПОЙСКОГО КРАЯ»
Все село Горелово в тот же день обежала нежданная новость: нашу-де учительницу в Пропойск переводят. Новость эта очень не понравилась семейным мужикам из степенных, а в особенности крестьянским маткам, которые за время более двухлетнего пребывания Тамары в Горелове успели оценить свою учительницу, видя, что дети их и к божественному приникают, и в грамоте преуспевают, дома читают батькам с матками душеспасительные грамотки, по праздникам в церкви поют и читают, срамных слов и ругательств не употребляют в играх и разговорах между собою, озорства куда меньше стало между ними, и драки почти совсем прекратились, а главное то, что против прежнего временя, за эти два года вдвое больше учеников окончило курс сельской школы с правом на льготу по четвертому разряду. Это крестьянские матки ценили в особенности. Да и кроме того, учительницу свою облюбовали они еще и за многое другое: полечит ли кого домашними средствами, письмо ли отписать той к сыну в полк, этой к мужу «в отходе» в Москву, либо в Питер, посоветоваться ли насчет своих ребят, или по другому какому делу, а то просто себе покалякать о том, о сем в досужую минуту, — за всем этим они бывало, идут к своей учительнице, зная, что встретят в ней всегда радушную готовность помочь чем можно, и словом, и делом. И вот теперь ее от них убирают. Зачем? с какой стати? чем она дурна? чем не угодила?
Десятка три-четыре крестьянских маток собрались перед крыльцом школы, видимо озадаченные и озабоченные этими вопросами. Здесь они узнали от Тамары, что перевод ее состоялся не по своей охоте, а по воле начальства, и потому ничего не поделаешь, надо ехать.
— Да нешто нельзя отмену сделать? — советовались промеж себя матки. — Как можно, чтобы нельзя! Захотят — сделают!.. Просить надо!
И они отправились гурьбой в усадьбу к Агрономскому с просьбой — нельзя ли ему как устроить, чтобы не переводить учительницу в Пропоиск, так как они, да и мужики их, и дети очень ею довольны и не желают расставаться с нею.
Алоизий Маркович принял баб очень сочувственно и сам даже соболезновал с ними о случившемся, — прекрасная, мол, учительница, и ему тоже-де жаль расставаться с нею, но что же делать? — он тут ни при чем, — видит Бог, ни при чем, и напрасно бабы так думают, будто он что-нибудь может, — он ровно ничего не может; может уверить их только в том, что переводят учительницу не по его вине, — он и сам- де просил уже за нее, хлопотал и писал, да ничего не добился, потому такова воля начальства. Завись это дело от земства, — ну, тогда иная статья: земство — учреждение свое, народное, оно сейчас уважило бы мирскую просьбу, потому мир — святое дело; но ведь тут не земство, тут, сами видите, начальство, а против начальства, известно, ничего не поделаешь: на то оно и начальство, чтобы всем назло да в досаду делать, без всякой надобности. Ну, да ничего! Новый-де учитель будет не хуже, а гляди, — много получше еще, так что детки от этой перемены только выиграют.
И бабы-«ходательницы» ушли от Агрономского ни с чем, так как он, хотя и с сожалением, но решительно отказался доложить их усердное ходатайство «начальству». Нечего, значит, делать, придется расстаться с учительницей.
И вот, в час ее отъезда, опять собралась перед школой толпа маток и ребятишек, да несколько мужиков — проститься с учительницей. Почти каждая из этих женщин явилась с каким-нибудь узелком, — «расстанное, мол, на дорожку»: одна яиц принесла, другая — хлеба каравай, третья — оладушек с медом да крупки мешочек, та — курицу жареную, эта — масла или творогу в чистой тряпице и т. д. Всем им хотелось хоть чем-нибудь выразить учительнице свою признательность и сожаление об ее отъезде. Это их участие, по всей ею искренности и простоте, тронуло Тамару до слез и послужило ей большим утешением в постигших ее неприятностях. Оно напомнило ей дни войны и тех солдат в госпиталях, что так просто и глубоко-искренно выражали ей свою благодарность за уход за ними, как и эти вот бабы. Она вспомнила, что в тех госпиталях, в лице солдата, впервые познакомилась с настоящим русским народом, узнала и оценила его душевную сторону и всем сердцем полюбила его так, что сама себя почувствовала вместе с ним русскою. И вот, те же высокие в своей простоте душевные качества этого народа опять восстают перед нею в эту горькую для нее минуту, — он все тот же сердечно добрый, великодушный и серьезный народ, умеющий по-своему ценить и помнить всякое сделанное ему добро. И каким чуждым и чудовищным наростом на нем показались ей теперь все эти Агрономские, Охрименки, де-Казатисы, Грюнберги, Семиоковы, — вся эта земско-чиновничья «телигенция», со всем ее напускным «печальничеством» о народе, со всем- ее трескучим фразерством и темными делишками насчет и за счет того же самого народа.
Искренно всплакнула на прощанье с нею и «матушка» Анна Макарьевна, — да и как же, в самом деле, иначе? Ведь, подумать только, больше двух лет прожили почти вместе, изо дня в день видясь друг с дружкой, и ни разу-то между ними никакой ссоры, никакого неудовольствия, даже простого недоразумения не вышло, и так уже все привыкли к ней, совсем как за свою считали, и вдруг расставаться приходится.
