Война мёртвых - Александр Михайлович Бруссуев
Хорошо, что они высились не вдоль его пути, а где-то там, за пределами поля, но все равно приближаться к ним, даже не подходя нарочно близко, не хотелось. Семь — число почетное. «Семь пядей во лбу», «семь раз отмерь — один отрежь», «семь самураев». Последнее, вероятно, лишнее. А еще есть семь человеческих грехов.
Охвен поежился и вздохнул.
Встреча с родителями была краткой, но они его успокоили и ободрили. Все должно быть хорошо. Будет и Радуга-мост, будет и пиршественный стол, может быть, и не сразу — вон, только поле обойти — все по его вере. Если не верить ни во что, то ничего не будет, нечего и надеяться.
Он посмотрел на ближний зловещий столб и заметил возле него какое-то мельтешение. Менялись, появляясь и мгновенно исчезая, человеческие лица, искаженные то ли страданием, то ли ужасом. Эти лица, призрачные и бесплотные, вились вокруг оси, словно захваченные притяжением к ней.
Да, это движение неспроста. Тут стоит подумать. Да что думать — надо идти дальше! Вон, впереди, весь переливаясь цветами радуги, холм какой-то. Не холм, а целая гора, которая уходит в небо. Эх, добраться бы до нее!
Охвен не ускорил шаг, но как-то незаметно для себя миновал столбы с опоясывающими их потерянными человеческими лицами. Где-то впереди завиднелась развилка дороги. Об этом можно было судить по разделявшемуся на три острова золотому от спелых колосьев полю.
Ну, значит, недалеко осталось идти.
Неожиданно он начал вспоминать свою жизнь, начиная с совсем уж несознательного младенчества. Воспоминания приходили легко, меняя друг друга по хронологии. Удивительно, что раньше ему казалось, что многое из былого забыл напрочь. Не забыл, оказывается. Где-то в глубине памяти сохранилось все, даже такие моменты, которые бы и вспоминать не хотелось. Неправильно он поступал иной раз, малодушничал порой, порой отдавался безудержному гневу. Не со зла, конечно, и не корысти ради, а просто так получалось. Но, блин, получалось неправильно. Перед собой посреди этого необъятного поля хотелось быть честным.
Когда Охвен достиг развилки, то вся жизнь, можно сказать, промелькнула у него перед глазами. Он наверно бы даже вспотел от этих воспоминаний, если бы такая возможность у него была. Остановившись на перепутье, выбор пути сделать, оказывается, было нетрудно.
Одна дорога вела туда, где переливалась цветами радуги далекая гора, уходящая в небо. Другая дорога вела неведомо куда. Ничего, кроме уходящего в горизонт поля, видно не было. Но первый путь был практически нехоженым. А второй — почти столичный тракт.
Охвен пожал плечами и пошел по тракту. Вроде бы заслужить надо, чтобы свернуть по кривой дорожке да на гору самоцветов. У него таких заслуг нету.
Чем дальше он двигался, тем более хмуро начинал выглядеть горизонт. Не минул он и нескольких сотен шагов, как впереди открылась полнейшая тьма. Лишь только огромные арочные врата слабо светились, словно очерчивая границу, за которую эта темнота пробиться не могла.
На воротах была вывеска на незнакомом ему языке. Вряд ли надпись гласила об очередных слушаниях очередного сената или о цене на зерно и молоко.
Охвен задрал голову вверх и прочитал, удивляясь сам себе:
«ОСТАВЬ НАДЕЖДУ ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ».
Ну, что же, он сам выбрал себе путь. Оглянувшись назад через левое плечо, силясь разглядеть бликующую радугой гору, он боковым зрением увидел, как вылетел оттуда какой-то махающий руками-ногами человечек, словно бы от волшебного пендаля, и шмякнулся где-то невдалеке.
Вероятно, кто-то слишком много о себе возомнил, ухмыльнулся Охвен и пошел к вратам.
Перед тем, как взяться за тяжелую рукоять, он сплясал замысловатый танец, выкидывая коленца и крутясь на одном месте. Было приятно вновь ощущать себя подвижным и ловким, как в молодости. Никто его не видел, поэтому отплясавшись и нагримасничавшись вволю, Охвен отворил врата и вошел. Те плавно и бесшумно затворились за спиной, разделив пространство на свет и тьму. Он оказался во тьме.
Звон, звон, звон, будит не разбудит.
Дальше что там будет?
Смотрел на ладонь, глядя на дорогу,
Дили-дили-дон-дон.
Далеко-далека пророку до Бога.[11]
Похоже, что ни Тойво, ни Илейко, ни Макс не задумывались, что Мортен и Охвен — это мертвецы. Они их естественно принимали просто потому, что они были.
А я видел, что они мертвее мертвого. Но в то же время с каждым мигом оба викинга — я уже не сомневался, кто они — делались живее. То ли человеческие навыки возвращались, то ли призраки оживали. Сразу же закралось сомнение: просто так это не бывает, просто так только кошки котятся, здесь же проявляется тайный умысел.
Это было загадочно, потаенно и интригующе. Как во сне: лежит, положим, гроб, а в нем то, что и положено там лежать. Тело знакомое или тело незнакомое. И вдруг оно, это тело, начинает шевелиться. Это не страшно, это возмутительно, потому что надо вновь уговорить покойника вести себя подобающе.
Я уже не первой молодости, и даже не второй, я уже такой — достаточно взрослый. Побывал на многих похоронах. Конечно, все это было крайне удручающе. Но, общаясь со старыми людьми, неоднократно слыхал: а вот бы помереть на Пасху! Пасхальный покойник имеет больше преимуществ, нежели в остальные дни недели.
Эти старые люди говорили, что в Пасху «двери рая открыты». И тот, кому угораздило представиться в пасхальную неделю, попадает прямиком на небо.
Ну, а как же грехи? Это я, деликатно покашляв в кулак, интересовался у них. Если бы Гитлер отравился, и застрелился, и сжег себя чуть пораньше в апреле 1945, то угадал бы с Пасхой и сидел бы сейчас, кровопийца и убийца, на облачке в белом подгузнике и гадко бы хихикал, выглядывая нас, смертных.
Стариков это не смутило. По их версии ни Гитлер, ни Путин, ни Лукашенко не могут умереть в момент, когда рай делается общедоступным. Господь не фраер — все видит, в Пасху умирают лишь те, кто достоин того. Поэтому любой забулдыга, откинувшийся в Праздник, на самом деле обладал чистой и доброй душой. Вот так. Аминь.
Значит, коль смерть выборочна, то и посмертие — тоже. Мертвые возвращаются с определенной целью. Конечно, не стоит тут рассматривать Армагеддон и всемирные зомби-войны. Там у покойничков цель деструктивная, побольше завалить, поменьше живых оставить.
Объявившийся мертвец должен указать на что-то, либо
