Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе - Светлана Дорошева
Помазанные на священную войну идей творцы так отчаянно потрошили искусство, что двадцатый век превратился в одну сплошную серию ритуальных убийств и жертвенных закланий. Уж они его и так, и эдак, и такое сэппуку, и вот такое сожжение, и такая деконструкция форм, и вот такое удушение старых пошлых смыслов… Конечно, не на ровном месте они мочили его всей толпой. Новаторов одолевали упования, что по итогу искусство обретет такую силу, которая не снилась и ренессансу.
Вышло ровно наоборот. Лишь слегка потеряв равновесие после появления фотографии в девятнадцатом веке, искусство в считанные годы состарилось, запылилось, стало непригодным зеркалом, утратило сначала язык, затем – надежды и в конце концов умерло смертью цезаря – от рук «своих».
Время от времени художники пытаются вывести Прекрасное из комы смертельными дозами иронии и рефлексии, но повреждения слишком сильны и гальванизировать этот труп пока не особо удавалось.
Все грандиозные идеи перегнили в реальности и образовали плодородный навоз, из которого, словно из пены морской, вышло на свет последнее дитя века – искусство постмодерна. Рожденное усталым, пресыщенным и мертвенным, как заспиртованная акула, оно оглядело мир безжизненными бриллиантовыми глазницами и решило, что все в нем – тщета, иллюзия и обман: и Пьета, и колготы, и вся остальная матрица вокруг, за которой – одна большая тошнотворная пустота. Там ничего нет. Но и выхода из матрицы тоже нет. Все мы – пленники языка и заперты в этой темнице навечно. На вот, поиграйся симулякрами на тюремном полу… а хочешь надувную собачку?
* * *
– И поэтому все так произошло, – телепатировала я плюшевым бегемотам.
– Помогло? – спросил Фуко.
– Нет, – честно призналась я.
14
Вероломство образов
Меня обуял кризис, демоны и состояние полного самораспада. Дни мои были до предела наполнены отсутствием смысла. Вернее, ночи. Без детей и рутины я скатилась к забытому расписанию юности – вставала на закате, шла завязывать шнурки собаке и пить кофе на площади под неоновым олимпом, какое-то время наблюдала, словно коренной шанхаец, за миром, проходящим мимо, стала задумываться о пижаме… Принцесса объяснила, что манера разгуливать в пижамах даже в центре города осталась у местных с тех времен, когда пижама означала роскошь выходного дня – мол, смотрите все! Я могу позволить себе сегодня не работать! Какая ирония для иллюстратора на фрилансе… Утром я выкуривала последнюю сигарету на крыше, любуясь утопающими в смоге небоскребами и людьми, начинавшими день с йоги, и шла просыпать втуне очередной день.
В один из вечеров, когда я уже выпила кофе, дочитала Сорокина и думала, чем бы еще себя доконать, на пороге объявилась Шанхайская Принцесса с вином, очень кстати.
К середине бутылки мы обсудили, какой типаж парней нам нравится, показали друг другу фото и видео, согласились, что это не мужская красота, а какая-то идиосинкразическая фигня – проходя мимо на улице, и не взглянули бы. «Но муж у тебя симпатичный» – «Твой парень тоже ничего»… Обговорили национальные особенности еврейского и китайского секса, перешли к «а надо ли рожать детей?», затем – на русскую и китайскую свадьбы, оттуда – к «а ты что?», «а он что?», «ну а ты что?..»
– Хочешь эмэндэмз? – Принцесса достала пакетик конфет.
Я придирчиво заглянула в пакетик.
– Нет. Если с орешками, то я ем только желтого цвета. А ты все желтые уже съела.
– О, так я тоже ем только желтые! А на втором месте?
– Зеленые. Остальные я вообще не ем. У меня вся семья знает и желтые не трогает. Я б на месте эмэндэмз выпускала желтые отдельным продуктом. Типа «Эмэндэмз. Выбор гурмана».
– Тут есть еще зеленые, хочешь? Типа «второй выбор гурмана»?
– Так, слушай… Давай поговорим о серьезных вещах.
– Да, хватит уже о парнях и желтых эмэндэмз!
– Да, давай брутально, без разгона, о важном.
– Валяй.
– …
– Ну? Без разгона. Самую суть!
У меня в голове крутилась на повторе «самая суть», заученная еще на школьных уроках литературы:
«Тарарабумбия,
Сижу на тумбе я,
И горько плачу я,
Что мало значу я…»
Но я не знала, как это перевести, и замычала невнятное:
– Вот скажи… у тебя бывает, что тебе кажется, что, ну… ничего ты не умеешь? Ничего не можешь? Ничего не знаешь? Типа «и рисовать я не умею нихера. Ничего у меня нет». Все напрасно. Все пустое…
– А. Ты хочешь сказать что-то вроде «Несмотря на мое бесконечное несчастье, все же время от времени я бываю в отчаянии»?
Я посмотрела на нее с обожанием. Принцесса с пониманием всхихикнула.
– Значит, бывает? – отлегло у меня.
– Каждый день!
– Серьезно? У меня где-то раз в полгода.
– Ну, я тебя на двенадцать лет младше. Когда-нибудь и у меня будет раз в полгода.
– Да, точно. Десять лет назад это было перманентно, потом где-то раз в месяц, теперь вот… Но ведь хожено-перехожено этими тропами? Как оно всякий раз так мощно накрывает? И отнято ж единственное спасение – рисовать не могу ни в трезвом, ни в пьяном виде. Я заперлась и сплю дни напролет. Как люди живут без спасения, не спят же они все время? И у меня паника, что время идет. А если это на месяц?! Бывало и по полгода… Все во мне протестует: я что? приехала в Китай, чтоб запереться в комнате и умирать от никчемности? Как же я себе надоела с этим…
– А что случилось? У меня такое бывает, когда кто-то значимый раскритикует работу. Тебя кто-то расхерачил в пух и прах?
– Нет, я все проделала сама. Справилась самостоятельно. После того, как я изничтожила себя на поприще Большого Искусства, я принялась за само Большое Искусство и стерла великую мечту о нем в порошок. Ну а потом я еще сбегала в свой маленький, привычный мирок коммерческого ремесла и доконала себя там – как обычно во время прихода, посмотрела работы крутых иллюстраторов… Нет у меня ничего этого: ни видения, ни таланта, ни свободы, ни лихости…
– Да? Меня, наоборот, вдохновляет, когда я вижу крутую работу у соратника.
– Ну, значит, ты лучше меня! В этом состоянии я просто расстраиваюсь, ложусь на кровать в позу морской звезды и мрачно завидую.
– Дело.
– Спасибо.
– Помогает?
– Нет. А ты
